Странник
Шрифт:
Когда специалисты рассуждают о том, как следует исполнять Шопена, их соображения носят, как правило, остерегающий характер: не будьте слишком чувствительны, можно рассиропиться, не будьте слишком сдержанны, можно все засушить, не будьте манерны, не будьте поверхностны.
Что и говорить, негативные добродетели имеют немалую цену, соблюдая меру и условия игры, не рискуешь, во всяком случае, оскорбить общественный вкус, но отец исходил не из предосторожности, а из ч у в с т в а о х в а т а. Он сам изобрел этот «несовершенный термин», как он его характеризовал, и часто поминал его, занимаясь с учениками. Охватить все произведение было для него важнейшей задачей, почувствовать его сердцевину, его суть, угадать тайну творца, говоря яснее — постичь побуждение, вызвавшее творение к жизни, вдруг ощутить себя тем далеким, некогда исторгшим из себя эту стихию или этот ручей,
— Мое целое — его часть, — говорил, бывало, отец, когда речь заходила о великом человеке. — Но я должен убедить публику, что знаю его целое.
Меня отец, во всяком случае, убеждал. Что ни говорите, шопеновские сонаты не нашли лучшего истолкователя. Впрочем, слово «истолкователь» здесь не точно. В нем слышится нечто суховато-ученое, гелертерское, вдруг возникает образ лысого знатока, втайне уверенного, что комментарий важнее комментируемого. Нет, не истолкователь — певец Шопена, пусть это и звучит недостаточно строго. Два поэта сливались воедино, и я уже не знала, где чувство, где мысль, что было завязью, что — цветком, что из чего выплеснулось на свет божий. Не противоречу ли я себе, ведь я только что сказала, что он прилагал к своему искусству самые весомые идеи, в кругу которых он жил ежечасно. Ничуть, ибо идеи существенно отличаются от концептов, на которые охочи люди более рационального склада. Еще раз повторю, идеи не только не исключали для отца поэзии, но и несли ее в себе. Отец всегда помнил или даже знал, что в их основе лежат страсти.
Никогда не забуду, как он играл бемольную сонату. До сих пор встречаю людей, способных говорить часами об этой его вершине. Я же всегда думала о том, как рождался в искрометном человеке, так любившем жизнь и ее радости, этот почти мистический трепет, как ему удавалось «отдернуть полог и заглянуть», а главное, как он этого не страшился?
Вначале я видела объяснение в том необъяснимом даре перевоплощения, о котором я уже говорила, в той слиянности с автором, на которую он был способен (отец шутил, что способность отдаться иногда даже сильнее способности взять, и настоящему мужчине она свойственна ничуть не меньше, чем женщине). Однако позже я поняла, что дело не только в этом. Натура отца была и богаче и многозначней, чем мне это представлялось, его усмешка была не столько его сутью, сколько щитом, а ему было что защищать, в этом я убедилась.
Надо сказать, что и малые формы находили в нем удивительного интерпретатора. Шопеновские прелюдии, вальсы, мазурки всегда обнаруживали свое родство со «старшими сестрами». И здесь поэзия была сердцем мудрости. Позволю высказать убеждение, что столь характерная для отца афористичность находила в миниатюре свое идеальное выражение. Отец не считал себя великим виртуозом, он всегда шутливо вздыхал по поводу своих небольших рук («Эти две аристократки крепко меня ограничили», — любил он говорить), но я подозреваю, что он и не стремился к виртуозности, хоть и всегда внушал ученикам, что «уверенность увеличивает независимость». Иной раз мне казалось, что к виртуозности он относится с некоторым подозрением. Странная позиция для знаменитого концертанта, не правда ли? И тем не менее я убеждена, что это так. С того командного пункта, которым было для него его ч у в с т в о о х в а т а, многое было ему видней, и он хорошо понимал, что порой виртуозность ущемляет музыку. Он с опаской относился ко всякой форсировке, к чрезмерному темпу, которым любили щегольнуть некоторые ученики. «Не надо спешить», — повторял он то и дело. Он, считавший страсть первоосновой, а темперамент отличительной метой художественной натуры, никогда не одобрял его внешне подчеркнутого проявления. За роялем его отличала строгая посадка, а маленькие руки парили над клавишами, будто их не касаясь. «Еще ни одного инструмента я не разнес в щепы, — говорил он, смеясь, но тут же добавлял уже серьезно: — Склонность к истерике еще никого не украшала». Вместе с тем унылая имитация глубины выводила его из себя. Ничто не было более противопоказано всей его личности, чем тягучая тяжеловесность. Он частенько вспоминал шутку Глазунова, обращенную к одному композитору: «Мне кажется, вам предложили выбор: сочинять музыку или идти на виселицу». Отец утверждал, что еще большее отношение имеют эти слова к пианистам, и добавлял, что так называемое грамотное исполнение сплошь и рядом является виселицей для музыки. «Фарш фюнебр», — ворчал
Я уже говорила, что «жизнь в разуме» была для отца органичной. Он и сам признавал, что для него мысль и есть его естество, в чем-то отличающее его от прочих организмов, и он не намерен от него отказываться в пользу «чистого» инстинкта, хотя и признает его первичность. «Талант — это инстинкт, помноженный на разум», — любил он повторять.
Впрочем, сам же он говорил, что определения ничего не определяют. Способность к импровизации в конечном счете решает, неожиданно заключил он, но импровизация не рождается сама по себе, в этом все дело, она созревает. У истинного таланта воплощение шире замысла, в то время как у нас, смертных, замысел всегда больше и глубже. Однако без замысла не обходится никакой талант.
Думаю, что скромность отца была данью его вкусу. К нам, «смертным», я бы никак его не отнесла, более того, я не знала человека, столь способного к озарениям. Но он был прав: сами по себе они не рождались, вначале было ч у в с т в о о х в а т а. Поэтому он часто бывал суров к современным авторам. Особенно к тем, кто больше всего был озабочен, как очевидней разорвать все связи с предшественниками.
Помимо прочего, он укорял их и за непоследовательность. Когда один из них сказал, что его средства полнее выражают дисгармонию мира и дают возможность явственней воплотить эсхатологические настроения, столь естественные в ядерный век, отец возразил с неодобрением:
— Нужно вспомнить, с чего вы начали. Если некогда формула, что лиризм не может существовать без правил, была воспринята как откровение, то почему же смятение должно быть бесформенно? И в нем есть начала и концы, свои взлеты и спады, развитие и угасание. Реквием человечеству может звучать так же отчетливо, как реквием человеку. Прощаясь с первым, вы прежде всего прощаетесь со вторым, ибо, какое бы малое место ни занимал он в планетарном масштабе, он остается материком, так до конца и не освоенным.
— Последний гуманист, — смеялся Багров, и я была согласна с такой характеристикой.
Отец между тем напоминал ему:
— Вот как кончают ваши конструкторы. В конце концов конструкции тяготят, и спасения ищут в этаком луддизме. Так всегда бывает, когда в творчестве пользуются заемными средствами. Блочный метод до добра не доводит. Как наглядно это в литературе! Какою стертой монетой в ней стал фантасмагорический элемент или даже прямой абсурдизм. А давно ли казался он новым словом? Но то, что должно быть взглядом на мир или хотя бы углом зрения, было поставлено на поток и запущено в серийное производство. А что может быть абсурднее сконструированного, запрограммированного абсурда?
То же и в музыке, милый друг. Имитировать можно решительно все. Можно имитировать хаос. Но все это призраки, — природа творчества двойственна, оно и текуче и замкнуто.
Пусть простят меня коллеги отца, но музыканты с трудом выдерживали с ним сравнение. Подобное заявление в устах дочери может вызвать скептическую улыбку, но сколько людей его подтвердят! Сожалею, но его братья по цеху, по крайней мере те, кого я знала, были односторонней и площе. Среди них были очень даровитые люди, но, оторванные от своей скрипки или флейты, они сильно проигрывали. Не случайно приятели и собеседники отца были, как правило, из других сфер. Он был всегда любопытен к людям. Известно, что с возрастом мы сужаем круг. Это не относилось к отцу. Я бы даже сказала, что он охотно его разнообразил, в доме то и дело появлялись новые люди, и это порою вызывало легкую досаду у Ольги Павловны.
Когда я стала старше, мои друзья в полном смысле слова оккупировали Неопалимовский. Отец любил проводить с ними свободные часы, а на его долю редко выпадали досуги.
Впоследствии, частенько наблюдая общение зрелых людей с молодежью, я не могла отделаться от ощущения, что в нем много оттенков, не слишком выгодных для первых. Есть потребность самоутверждения, иногда духовного, иногда биологического («Мы еще не так стары»), тлеет неприязнь, мелькает зависть, иной раз искательство, есть стремление к полемике (она редко бывает плодотворной), есть довольно самонадеянное желание учительства, хотя обратить в свою веру удавалось столь малому числу миссионеров, что история сохранила их имена. Одним словом, сколь это ни грустно признавать, в подобном общении, если оно, разумеется, активно, много нервного, напряженного, много всевозможных подтекстов. Утверждаю, что всякие связи отца не только с учениками, что вполне понятно, но и с теми моими приятелями, кто был далек от музыки, не дневал и ночевал в Большом зале консерватории, были свободны от упомянутых наслоений.