Страсти по Фоме. Книга 2
Шрифт:
Доктор лежал распятый на кровати, руки и ноги его были прикованы к её спинкам, вокруг гладко выбритой головы какая-то проволока. Проволока же, как спицы Илизарова, торчала у него изо лба и темени, как у инопланетянина, подвергшегося лоботомии. Это было страшно — штыри в голом черепе — и Фома уверял себя, что это ему кажется в полутьме, что на его друге просто металлический каркас.
Доктор лежал неподвижно, расхристанный, в сером больничном белье и, казалось, был в беспамятстве.
— Вот полюбуйся на дело рук своих!..
Ефим
— Был нормальным сумасшедшим, так нет же! Начитался твоего с Сатиным романа, еще в рукописи, вообразил себя Доктором, гением пространств, Ап Чхи или как там его?.. Тебя — своей Фомой прижизненной, и давай побеги устраивать! Да так хитро — по ночам, в масках!
Доктор пошевелился и застонал, Ефим пощупал у него пульс под скулой.
Пространство качнулось и понеслось перед глазами Фомы, мелькая, словно он пробивал головой бесчисленные этажи высотного дома или перед глазами пролистывали книгу — быстро-быстро, его замутило. Ефим, тем временем, продолжал:
— А ведь был почти здоров, когда поступил. Так, небольшая шизофрения, встречи с параллельными мирами, чуть-чуть оборотень в полнолуние, ну это уже фильмов насмотрелся! Кто сейчас не оборотень, не вампир?.. Но с тобой, с твоей поэтикой катастроф и дыр, сошел с ума совершенно по-новому и окончательно, стал искать везде дыры, сводя с ума поломоек, строчить вирши… грозился порвать пространство, к чертовой матери! Ты случайно не знаешь, что он имел в виду? Смысл аллегории?.. Простыни мы, конечно, попрятали, но…
Фома не отвечал, глядя во все глаза на жестокие наручники Доктора, под которыми страшно чернело. Он понял, что сейчас упадет. Ефим, видя, куда он смотрит, пояснил:
— Твой друг стал опасен… Петрович, дай ему нашатыря!
Огромный мокрый кусок ваты залепил Фоме лицо, как будто Петрович только и ждал этого момента. Словно две острые спицы вонзились ему в мозг, он судорожно взмахнул руками… но ваты уже не было. Из глаз текли слезы, в носу и во рту горело, зато мутить стало меньше.
— Причем особенно опасен для тебя, — продолжал Ефим, как ни в чем, не бывало. — Он уже несколько раз покушался на тебя, однажды каким-то образом ворвался в твою палату и хотел размозжить тебе голову железным прутом, который вырвал из своей кровати… чудом успели. Петрович, вот, дай Бог ему здоровья, перехватил в последний момент.
— ??? — Несмотря на нашатырь, а может быть, именно благодаря ему, Фома говорить не мог, только дико таращился на Ефима, сквозь слезы.
— Когда ты стал выздоравливать, — пояснил тот, — то есть отказывался изображать сайтера, запершись в туалете, с картонными мечами, он решил, что ты подпал под мое влияние и, главное, что ты предал его и дело всей его жизни — уничтожение Милорда. Ты не в курсе, кстати, кого он имеет в виду, не Милошевича? С него ведь станется и терракт!.. К тому же, ты стал смеяться над ним, над его страхами перед дырами, предлагал ему остаться здесь, на Земле, подождать. Этого он перенести не мог, для него это было хуже измены, вся стройная система его помешательства рушилась, рушился весь его мир,
— Ты врешь!.. — Фома бросился на него, желая только одного — убить!..
Петрович. Как стена. Фома отлетел от него и упал на Доктора, потом долго цеплялся за спинку кровати, требуя, чтобы и его приковали к ней, кричал, пока не обессилел, наконец, в каменных объятиях Петровича.
Доктор даже не вздохнул, словно под наркозом.
— Ты врешь! — повторил Фома последнее, что у него осталось.
— Зачем? — пожал плечами Ефим. — Ну, скажи, зачем мне врать?
Ефим спрашивал это совершенно спокойно.
— Ты можешь не верить, — продолжал он. — Не верить даже после того, что я тебе рассказал о книге и про него… — Он кивнул на Доктора. — И про всех остальных, но… понимаешь, не бывает таких совпадений. И если ты вспомнишь, как якобы приходил к тебе Доктор, ты поймешь, что все это бред. Совместный, творческий. Вы сбегали, вас ловили… вспомни бар, куда ты заявился незваный праздновать юбилей своего агентства и всех разогнал, когда вы санитаров приняли за пришельцев. Впрочем, справедливости ради, надо отметить, что принял-то он. Ты уже в эти штуки не верил… хотя он устраивал их несколько раз. А в КПЗ, куда вы попали за какой-то очередной дебош?.. За вами приходят, чтобы освободить, а твой друг говорит тебе: закрой, мол, глаза, я тебе помогу уйти отсюда, — и бьет тебя по голове. После такого удара, ты, естественно, становишься свободен… от реальности данной нам в ощущениях…
Ефим хмыкнул, но как-то даже горько, с сожалением, без обычного своего зубоскальства. Он первый раз так говорил с Фомой и это пугало больше всего.
— Едва вернули тебя обратно… к жизни. И так каждый раз! Вы сводили друг друга с ума, поочередно. Конечно, от такой дружбы у тебя в голове ничего не прояснилось и никак не прояснялось!
Он сделал знак Петровичу, чтобы тот отпустил Фому. Фома стал тих и неподвижен, как утро, неожиданно распустившееся в единственном окне, за решеткой.
— В конце концов, ты выпрыгнул в окно, забыв, что у тебя есть балкон, чуть не покалечился, напугал Ирину. Н-ну… а потом, когда вас обнаружили на вокзале, вы с ним решили остановить поезд. Сайтеры!.. Еще хорошо, что это был маневровый, успел остановиться. Вот такие у вас переходы…
Завороженный услышанным, Фома тихонько покачивался в такт пламени, бушующем в нем обжигающе и леденяще. Все, сплетенное в запутанный клубок в голове, становилось пламенно ясным и, возможно, смешным, если бы не потрясение от увиденной головы Доктора. И если бы снова не мутило.
— Повторяю, Андрей, ты можешь не верить, ты можешь продолжать летать, но все твои полеты и переходы завершаются здесь, и пока ты этого не поймешь, ты будешь пугаться дыр, вырезать кольца из картонок — в общем, заниматься всякой ерундой, вместо того, чтобы посмотреть на все это трезво и избавится от ненужного мусора. Ну нет этого, понимаешь? И ты сам это прекрасно знаешь, но почему-то не хочешь признаться. Почему?..
Почему?.. Фоме показалось, что он полетел в столбе своего пламени — высоко-высоко. Он закрыл глаза.