Суровое испытание. Семилетняя война и судьба империи в Британской Северной Америке, 1754-1766 гг.
Шрифт:
Мне кажется, я вижу могучие города, возвышающиеся на каждом холме и у каждого удобного порта; могучие флоты, попеременно отплывающие и возвращающиеся, нагруженные продуктами этой и всех других стран под небесами; счастливые поля и деревни, куда бы я ни обратил свой взор, по всей огромной территории; там пастбища, покрытые стадами, здесь долины, усыпанные кукурузой, а маленькие холмы радуются со всех сторон! И разве не вижу я там, как дикие народы, уже не наши враги, преклоняют колено перед Иисусом Христом и с радостью исповедуют Его «Господом, во славу Бога Отца!» Мне кажется, я вижу, как в этом просторном королевстве исповедуют и практикуют религию в гораздо большей чистоте и совершенстве, чем со времен апостолов; Господь по-прежнему как огненная стена вокруг, и слава посреди нее! О счастливая страна! Счастливое королевство![527]
Даже
ГЛАВА 39
День принятия решения
20 ноября 1759 г.
Если Англия пылала тысячей костров, когда пришло известие о Луисбурге, то десять тысяч зажгли небо в конце октября, когда распространилась весть о том, что Квебек тоже пал. Новость пришла в Лондон почти в то же время, когда она достигла Амхерста на озере Шамплейн. К тому времени Питт уже почти потерял надежду; 15 октября герцог Ньюкасл заметил, что «с полным основанием» Питт «все бросил и заявил об этом публично». В своих последних мрачных депешах Вулф размышлял о всех неудачах лета и признавался, что он «в растерянности, как определить» свой следующий шаг. «Я настолько поправился [здоровьем], что могу заниматься делами, — говорилось в его последнем письме, — но мое телосложение полностью разрушено, и я не могу утешиться тем, что оказал государству какую-либо значительную услугу, и не имею никаких перспектив на это». Теперь, когда он прочитал письмо, в котором Тауншенд описывал сражение и сдачу города, настроение Питта резко изменилось от отчаяния к возвышению, и он приказал опубликовать письмо в «Чрезвычайной газете». Вскоре после этого под аккомпанемент колоколов и костров, пушечных залпов и тостов новость распространилась по всему королевству[529].
Тот факт, что Вулф погиб в битве, лишь сделал победу более богатой, более значимой для самосознательно сентиментальных представителей английского правящего и среднего классов. «Инциденты драматического вымысла не могли быть проведены с большей адресностью, чтобы привести публику от уныния к внезапному ликованию», чем обстоятельства завоевания, писал этот опытный беллетрист Гораций Уолпол. Весь народ» Британии «отчаивался, торжествовал и плакал — ведь Вулф пал в час победы! Радость, горе, любопытство, изумление были написаны на каждом лице: чем больше они расспрашивали, тем выше поднималось их восхищение. Ни одно происшествие не было героическим и захватывающим!» В конце концов, думал Уолпол, даже ораторское искусство Питта не смогло охватить столь возвышенное событие. Когда 21 октября секретарь «произнес в общине своего рода похоронную речь», его попытки найти «параллели… из греческой и римской [истории] лишь сгладили патетику темы… Ужас ночи, пропасть, которую преодолел Вулф, империя, которую он с горсткой людей присоединил к Англии, и славная катастрофа, когда он удовлетворенно закончил жизнь там, где началась его слава — можно перелопатить древнюю историю и пустить в ход показную философию, прежде чем удастся найти эпизод, который сравнится по значению с эпизодом Вулфа»[530].
Как и подобает ведущей фигуре своего класса в эту латифундистскую эпоху, Уильям Питт отдал дань уважения направляющей руке провидения без смущающего апокалиптического рвения прорицателей Новой Англии. Действительно, Питт едва успел закончить риторически бальзамировать Вулфа, предложив парламенту воздвигнуть памятник в его память, как уже задумался о кампаниях, которые, как он надеялся, положат конец войне. Как и прежде, он хотел превратить Францию из имперской державы в чисто европейскую. Но мог ли он склонить французов к миру, не предложив им при этом вернуть империю?
Положение Франции осенью 1759 года было плохим, но отнюдь не опасным. В начале августа принц Фердинанд, наконец,
Еще больше расходов и разочарований принесли Франции задержки в организации запланированного вторжения в Англию. Вскоре после битвы при Миндене французское адмиралтейство попыталось пронести свой тулонский флот мимо Гибралтара к Бресту, где он должен был присоединиться к попытке вторжения. Командующий британским флотом в Гибралтаре адмирал Эдвард Боскауэн бросился в погоню и настиг французскую эскадру у португальского побережья. У залива Лагуш в ходе боя 18–19 августа эскадра Боскауэна захватила три французских линкора и еще два заставила выброситься на скалы; остальная часть флота направилась в Кадис, где англичане быстро блокировали их. После этого французы продолжали планировать вторжение из своих портов в Ла-Манше, но делали это в условиях растущих финансовых трудностей. В октябре нехватка средств вынудила казначейство приостановить «на год выплату заказов по общим поступлениям финансов… векселям общих хозяйств[,]… [и] возмещения капиталов» — фактически признание банкротства[532].
Битва при Миндене, 1 августа 1759 года. На этом популярном схематичном изображении битвы принц Фердинанд и его штаб смотрят на происходящее с условно вздыбленных лошадей в кульминационный момент сражения. В центре британская и ганноверская пехота разбивает французскую кавалерию, а затем наступает на французскую линию, вынуждая ее к общему отступлению. Массирование и маневрирование армий было характерно для Семилетней войны в Европе, где (как при Миндене) более ста тысяч человек могли столкнуться в открытом поле. В крупнейших сражениях в Северной Америке участвовало менее пятнадцати тысяч бойцов. Предоставлено библиотекой Уильяма Л. Клементса Мичиганского университета.
Но, несмотря на такое нерадостное положение дел, французы не подали прошение о мире и вряд ли сделают это в ближайшее время по двум причинам. Во-первых, они все еще могли нанести Англии огромный ущерб, если бы только смогли пустить в ход свой флот вторжения. Британцы сохранили лишь несколько тысяч регулярных войск, чтобы поддержать непроверенное и все еще недостаточно сильное ополчение; и, что удивительно, они почти ничего не сделали для укрепления береговой обороны родного острова. Во-вторых, армия принца Фердинанда больше не могла угрожать французским войскам в западной Германии, отчасти потому, что британцы не могли выделить людей для его усиления, а отчасти потому, что после битвы при Миндене Фердинанду пришлось отрядить войска для усиления своего шурина, Фридриха II. А в Пруссии, где стратегическое равновесие в Европе оставалось на тонком уровне, ситуация быстро становилась критической.
Хотя Фридрих сохранил Дрезден от осады австрийцев в течение зимы и сделал все возможное для восстановления своих армий, с возвращением походной погоды весной австрийцы и русские объединили свои силы для повторного вторжения в прусское сердце. Фридрих попытался остановить их 12 августа при Кунерсдорфе, к востоку от Франкфурта-на-Одере. Результат оказался просто катастрофическим. Напав на семидесятитысячную армию противника, насчитывавшую всего пятьдесят тысяч человек, Фридрих потерял более девятнадцати тысяч убитыми и ранеными, после чего его армия рухнула под ударом австрийской контратаки и обратилась в бегство. Не имея возможности переформировать свои войска, а также укрепить Дрезден, Фридрих 12 сентября сдал город, а вместе с ним и большую часть Саксонии. Только удачное завершение австро-русского сотрудничества — австрийцы отправились в Силезию, а русские остались на месте, чтобы угрожать Берлину, — и прибытие подкреплений из армии Фердинанда позволили Фридриху продержаться до окончания сезона кампаний[533].