Том 4. Классические розы

Северянин Игорь Васильевич

Toila

1930

Встреча в Киеве

Еще одно воспоминанье выяви, Мечта, живущая бывалым. …Вхожу в вагон осолнеченный в Киеве И бархатом обитый алым. Ты миновалась, молодость, безжалостно, И притаилась где-то слава… …Стук в дверь купе. Я говорю: «Пожалуйста!» И входит женщина лукаво. Ее глаза — глаза такие русские. — Вот розы. Будь Вам розовой дорога! Взгляните, у меня мужские мускулы, — Вы не хотите их потрогать? — Берет меня под локти и, как перышко, Движением приподнимает ярым, И в каждом-то глазу ее озерышко Переливает Светлояром. Я говорю об этом ей, и — дерзкая — Вдруг принимает тон сиротский: — Вы помните раскольников Печерского? Я там жила, в Нижегородской. Я изучила Светлояр до донышка… При мне отображался Китеж… — Звонок. Свисток. «Послушайте, Вы — Фленушка?» — Нет, я — Феврония. Пустите ж!

Toila

1930

Стихи

сгоряча

Я проснулся в слегка остариненном И в оновенном — тоже слегка! — Жизнерадостном доме Иринином У оранжевого цветника. И пошел к побережью песчаному Бросить к западу утренний взор. Где, как отзвук всему несказанному, Тойла в сизости вздыбленных гор… И покуда в окне загардиненном Не сверкнут два веселых луча, Буду думать о сердце Иринином И стихи напишу сгоряча! А попозже, на солнечном завтраке, Закружен в карусель голосов, Стану думать о кафровой Африке, Как о сущности этих стихов…

Шмецке

29 авг. 1930

Лилия в mope

Она заходила антрактами — красивая, стройная, бледная, С глазами, почти перелитыми всей синью своей в мои, Надменная, гордая, юная и все-таки бедная-бедная В ей чуждом моем окружении стояла, мечту затаив. Хотя титулована громкая ее мировая фамилия, Хотя ее мужа сокровища диковинней всяких чудес, Была эта тихая женщина — как грустная белая лилия, Попавшая в море, — рожденная, казалось бы, грезить в пруде… И были в том вычурном городе мои выступленья увенчаны С тюльпанами и гиацинтами бесчисленным строем корзин, К которым конверты приколоты с короной тоскующей женщины, Мечтавшей скрестить наши разные, опасные наши стези… Но как-то все не было времени с ней дружески поразговаривать: Иными глазами захваченный, свиданья я с ней не искал, Хотя и не мог не почувствовать ее пепелившего зарева, Не знать, что она — переполненный и жаждущий жажды бокал… И раз, только раз, в упоении приема толпы триумфального, Спускаясь со сцены по лесенке, ведущей железным винтом, Я с нею столкнулся, прижавшейся к стене, и не вынес печального Молящего взора — дотронулся до губ еще теплым стихом…

Toila

1930

Пиама

Есть странное женское имя — Пиама, В котором зиянье, в котором ужал, И будь это девушка, будь это дама, — Встречаясь с Пиамою, — я бы дрожал… Мне все рисовалась бы мрачная яма, Где в тине трясинной пиавок возня, При имени жутко-широком Пиама, Влекущем, отталкивая и дразня… Какая и где с ним связуется драма И что знаменует собою оно? Но с именем этим бездонным — Пиама — Для сердца смертельное сопряжено. В нем все от вертепа и нечто от храма, В нем свет, ослепляющий в полную тьму. Мы связаны в прошлом с тобою, Пиама, Но где и когда — я никак не пойму.

1927

И было странно ее письмо…

И было странно ее письмо: Все эти пальмовые угли И шарф с причудливой тесьмой, И завывающие джунгли. И дикий капал с деревьев мед, И медвежата к меду никли. Пожалуй, лучше других поймет. Особенности эти Киплинг. Да, был болезнен посланья тон: И фраза о безумном персе, И как свалился в речной затон Взлелеянный кому-то персик. Я долго вчитывался в листок, Покуда он из рук не выпал. Запели птицы. Загорел восток. В саду благоухала липа. И в море выплыл старик-рыбак, С собою сеть везя для сельди. Был влажно солонен его табак На рыбой пахнущей «Гризельде».

1929

Сорока

Я — плутоватая, лукавая сорока И я приятельница этих строк, Живущих в бедности по мудрой воле рока, Про все вестфальские забыв окорока… Собравшись в праздники у своего барака, Все эти нищие, богатые враньем, Следят внимательно, как происходит драка Меж гусем лапчатым и наглым вороньем… Уж я не знаю, что приходит им на память, Им, созерцающим сварливых птиц борьбу, Но мечут взоры их разгневанные пламя, И люди сетуют открыто на судьбу. Но в этом мире все в пределах строгих срока, И поле брани опустеет в свой черед. Тогда слетают к сорока, их друг сорока, И руки тянутся ко мне вперед, вперед. Тот крошки хлебные мне сыплет, тот — гречихи, Один же, седенький, всегда дает пшена. Глаза оборвышей становятся так тихи, Так человечны, что и я поражена. Так вот что значит школа бед! Подумать только! Тот говорит: «Ты, точно прошлое, легка…» Другой вздыхает: «Грациозна, словно полька…» И лишь один молчит — один из сорока. Презрительно взглянув на рваную ораву, Он молвит наконец: «Все это ерунда! Она —

двусмысленный, весьма игривый траур По бестолочи дней убитых, господа».

1929

Олава

Метелит черемуха нынче с утра Пахучею стужею в терем. Стеклянно гуторят пороги Днепра, И в сердце нет места потерям, — Варяжское сердце соловкой поет: Сегодня Руальд за Олавой придет. А первопрестольного Киева князь, Державный гуляка Владимир, Схватился с медведем, под зверем склонясь, Окутанный в шерсти, как в дыме. Раскатами топа вздрожала земля: На вызвол к Владимиру скачет Илья. А следом Алеша Попович спешит, С ним рядом Добрыня Никитич. — Дозволим ли, — спрашивают от души: — Очам Красно-Солнечным вытечь? — И рушат рогатиной зверя все три — Руси легендарные богатыри. Но в сердце не могут, хоть тресни, попасть. Не могут — и все! Что ты скажешь! Рогатины лезут то в брюхо, то в пасть, И мечется зверь в смертном раже. — А штоб тебя, ворог!.. — Рев. Хрипы. И кряк. Вдруг в битву вступает прохожий варяг. И в сердце Олавином смолк соловей: Предчувствует горе Олава — За князя Руальд, ненавистного ей, Жизнь отдал, — печальная слава! И вьюгу черемуха мечет в окно, И ткет погребальное ей полотно…

1929

Dame d'Azow

Нередко в сумраке лиловом Возникнет вдруг, как вестник бед, Та, та, кто предана Орловым, Безродная Еlisabeth, Кого, признав получужою, Нарек молвы стоустый зов Princesse Владимирской, княжною Тьму-Тараканской, dame d'Azow. Кощунственный обряд венчанья С Орловым в несчастливый час Свершил, согласно предписанья, На корабле гранд де Рибас. Орловым отдан был проворно Приказ об аресте твоем, И вспыхнуло тогда Ливорно Злым, негодующим огнем. Поступок графа Алехана Был населеньем осужден: Он поступил коварней хана, Предателем явился он! Граф вызвал адмирала Грейга, — Тот слушал, сумрачен и стар. В ту ночь снялась эскадра с рейда И курс взяла на Гибралтар. — Не дело рассуждать солдату, — Грейг думал с трубкою во рту. И флот направился к Кронштадту, Княжну имея на борту. И шепотом гардемарины Жалели, видя произвол, Соперницу Екатерины И претендентку на престол. И кто б ты ни был, призрак смутный, Дочь Разумовского, княжна ль Иль жертва гордости минутной, Тебя, как женщину, мне жаль. Любовник, чье в слиянье семя Отяжелило твой живот, Тебя предал! Он проклят всеми! Как зверь в преданьях он живет! Не раз о подлом исполине В тюрьме ты мыслила, бледнев. Лишь наводненьем в равелине Был залит твой горячий гнев. Не оттого ль пред горем новым Встаешь в глухой пещере лет Ты, та, кто предана Орловым, Безродная Elisabeth.

1923, 28 янв.

Прага

Магнолии — глаза природы — Раскрыл Берлин — и нет нам сна… …По Эльбе плыли пароходы, В Саксонии цвела весна. Прорезав Дрезден, к Баденбаху Несясь с веселой быстротой, Мы ждали поклониться праху Живому Праги Золотой. Нас приняли радушно чехи, И было много нам утех. Какая ласковость в их смехе, Предназначаемом для всех! И там, где разделяет Влтава Застроенные берега, И где не топчет конь Вацлава Порабощенного врага, Где Карлов мост Господни Страсти Рельефит многие века, И где течет в заречной части Венецианская «река», Где бредит уличка алхимья, И на соборе, в сутки раз, Вступает та, чье смрадно имя, В апостольский иконостас, Там, где легендою покрыто Жилище Фауста и храм, Где слала Гретхен-Маргарита Свои молитвы к небу, — там, Где вьются в зелени овраги, И в башнях грезят короли, Там, в золотистой пряже Праги Мы с явью бред переплели.

Yarve

1925

Нарва («Над быстрой Наровой, величественною рекой…»)

Над быстрой Наровой, величественною рекой, Где кажется берег отвесный из камня огромным, Бульвар по карнизу и сад, называемый Темным, Откуда вода широко и дома далеко… Нарова стремится меж стареньких двух крепостей — Петровской и шведской, — вздымающих серые башни. Иван-город тих за рекой, как хозяин вчерашний, А ныне, как гость, что не хочет уйти из гостей. На улицах узких и гулких люблю вечера, Когда фонари разбросают лучистые пятна, Когда мне душа старой Нарвы особо понятна, И есть вероятья увидеться с тенью Петра… Но вместо нее я встречаю девический смех, Красивые лица, что много приятнее тени… Мне любо среди молодых человечьих растений, Теплично закутанных в северный вкрадчивый мех. И долго я, долго брожу то вперед, то назад. Любуясь красой то доступной, то гордо-суровой, Мечтаю над темень пронизывающей Наровой, Войдя в называемый Темным общественный сад.