Трапеция
Шрифт:
– Пусть будет свежее.[1] Как тебе не стыдно?
Оба несколько смешались – так в новинку им было остаться наедине и свободно
общаться. Они уснули на одной подушке, а ближе у утру Марио разбудило
прикосновение губ к щеке.
– Не спишь, Везунчик?
– Жаль тратить время на сон, – прошептал Томми. – Утро совсем скоро.
Его голос, начавший уже ломаться, прозвучал высоко в темноте, и Марио, глубоко
тронутый, пробормотал:
– Когда-нибудь я прочитаю
столь скоро…
– Забавно. Не знал, что ты разбираешься в поэзии.
– А я не разбираюсь. Нахватался немного в свое время. Переболел в легкой
форме. Словно ветрянкой. Ты же знаешь, типичный гейский интерес. Как балет.
Марио погладил мягкую кожу склоненного над ним лица. На щеку капнуло.
– Ты плачешь? – в ужасе спросил он. – Везунчик, иди сюда, иди.
Марио сел, прижал Томми к груди и коснулся губами его затылка.
– Ну же, перестань, не хочу, чтобы ты плакал. Ты бываешь таким непрошибаемым, что я забываю, какой ты еще в сущности ребенок. Что случилось, Везунчик?
– Н-ничего. Не знаю. Мы просто… просто все время на взводе… и приходится так
осторожничать… Я на куски рассыпаюсь…
Марио продолжал укачивать его. Горло саднило.
– Слушай, парень, – сказал он, наконец, взяв Томми за подбородок. – Тебе станет
легче, если мы забросим все это… весь этот секс и снова будем просто братьями, как когда-то?
Он почувствовал, как Томми начал высвобождаться, и сжал его крепче.
– Томми, я по-прежнему тебя люблю. Я понимаю, что ты чувствуешь, но ради бога, парень, ты так вымотался, что я трясусь от страха. Ты меня пугаешь – вот такой.
Плачущий.
– Прости. Я постараюсь. Знаю, что ты ненавидишь…
– Не ненавижу. Боюсь, вот и все.
– Думаешь, я разозлюсь, не выдержу и наговорю на тебя или что? За кого ты
меня принимаешь?
Марио оборвал его крепким объятием.
– Нет, нет, я не об этом! Я знаю, что могу тебе доверять. Черт, я тебе жизнь
каждый день доверяю, разве не так? Дело не во мне, а в том, что это делает с
тобой. Я только хочу, чтобы ты был счастлив. И когда я вижу тебя таким… меня
убивает мысль, что это я во всем виноват.
– Если хочешь все забыть… – начал было Томми, но голос подвел его, и он снова
начал всхлипывать – устало и безнадежно.
– Я бы постарался держать руки при себе, если бы это помогло. Только слишком
поздно, да и чувства мои это не изменит. Я вижу только один способ: бросить
цирк. И держу пари, это было бы единственным достойным решением.
– Я бы умер, если бы ты так сделал, – ответил Томми дрожащим голосом. – И мне
нисколько не полегчает, если
меня перед носом.
– Я уже попросил прощения, – устало выдохнул Марио. – Я могу чем-нибудь
искупить вину? Везунчик, ты так замерзнешь. Иди под одеяло, я тебя согрею.
Он обнял Томми, и тот лежал рядом – тихо и неподвижно. Но тишина была
плохая, безнадежная, отчаянная – слишком похожая на полное оцепенение.
Наконец Томми заговорил:
– Думаешь, можно просто жить дальше вот так?
– А ты хочешь этого, Том?
– Ты учил меня, что есть большая разница между тем, чего мы хотим, и тем, чем
можем располагать. Прекрати выпытывать, чего я хочу. Я спрашиваю, что мы
можем.
– Что ж, сказано честно.
Он сам нарастил на мальчике эту броню – отчего же теперь так больно? Марио
пришлось помолчать, прежде чем он сумел совладать с голосом и продолжить:
– Я могу дать только одну надежду. Следующей зимой, если твои чувства не
изменятся, станет проще. Ты будешь старше. За тобой не будут так следить.
– Следующая зима кажется мне не ближе, чем следующее тысячелетие, – сказал
Томми, разглядывая светлые очертания подушки. – Как и прошлая зима. Никогда
бы не подумал, что все так получится.
– Я тоже. Пусть и хотел тебя… с первого дня, как мы начали вместе работать.
– Правда? – Томми в изумлении уставился на него.
– Разумеется. Я думал, ты знаешь. Но я понимал, что, даже если никогда не
получу тебя, мы все равно будем чем-то особенным друг для друга. Будем
принадлежать друг другу.
Томи спросил с детским буквализмом:
– Ты имеешь в виду тогда, в доме? Когда ты пришел ко мне и… потом
притворился, будто ничего не было?
– Нет, – Марио был до того захвачен разговором, что даже не смутился. – Я имею
в виду то, как мы вместе, как мы летаем, и эта двойная трапеция… Между нами
все равно что-то было. Это почти как заниматься любовью.
– На публике, – нарочито легкомысленно добавил Томми.
– Не совсем.
Марио был очень серьезен, и улыбка Томми погасла.
– Но в танце есть много чувственного, ты знаешь. Как стая птиц, – Марио
приподнялся на локте. – Как-то один из моих учителей в балетной школе
рассказывал о парении, адажио… И заговорил о полетах во сне. А потом
повернулся ко мне и сказал: «Мэтт Гарднер знает, что я имею в виду, потому что
воздушные трапеции притягивают точно так же. Это воплощение снов о полетах.
Которые по сути своей – эротические сны».