Трапеция
Шрифт:
Я смотрю на вас сейчас и вижу, что Мэтт будет лучшим, а Томми и Стелла пойдут
за ним. Я вижу тебя, Анжело, вижу, что ты серьезный и сознательный, ты готов
приглядеть за семьей, когда меня не будет с вами. И ты тоже, Джонни. Мы
ссоримся, не ладим, но ты сражаешься за свои желания, и это тоже хорошо.
Особенно если ты научишься сдерживаться и сражаться за семью, а не только
за себя. Элисса… я не знаю. У нее есть своя жизнь, и я не хочу вмешиваться.
На секунду
– Что ж, я сделал все, что в силах одного человека. Я возродил Летающих
Сантелли. Если Господь отпустит мне еще несколько лет, я увижу вас всех на
центральном манеже. Но сам уже буду лишь стариком, сидящим у огня. За одну
жизнь я достиг всего, чего может достичь человек, прежде чем дьявол начнет
завидовать.
Он стоял в свете огня, и темные глаза его светились редкой прекрасной улыбкой.
– Много ли людей могут похвастаться подобным?
Chapter 12
Глава 24
Трехманежный цирк Вудс-Вэйленда показался Томми новым ошеломляющим
миром. Привыкнув к уютной компактности Ламбета, он чувствовал себя
потерянным, как любой артист в свой первый сезон.
В спальном вагоне для холостых мужчин Томми и Марио делили крохотное купе в
длинном ряду из двух дюжин таких же. Анжело и Папаша Тони жили по
соседству. Стелле и Джонни предоставили место в прицепном вагоне, предназначенном для женатых пар. В отличие от трех-четырех звезд шоу
Сантелли не достались отдельные вагоны или просторные купе. С другой
стороны, они все же были значимыми артистами, чьи имена упоминались на
афишах, так что им не пришлось ютиться в тесных каморках с двухъярусными
полками на троих, как разномастным клоунам, наездникам, жонглерам и прочим
второстепенным исполнителям.
Как-то раз Анжело сказал, что рад, что в этом сезоне с ними нет Лисс и Барбары.
Им пришлось бы путешествовать в так называемом женском вагоне, куда
собирали всех незамужних девушек. Он слышал, что в этом году в вагон вместили
девяносто артисток.
Странно было есть в огромной столовой, где бок о бок сидели сто двадцать
артистов и три сотни рабочих. Еда была хорошая, и сервис отменный, но все же
это не шло в сравнение с домашней готовкой. Странно было засыпать после
представления под шумный стук колес и покачивание поезда, вместо того чтобы
тихо отходить ко сну в семейном трейлере.
Тем не менее Томми привык. Ему нравилось серым утром просыпаться в чужом
городе; он привык переодеваться в обществе двух десятков других мужчин, а не
в одиночестве в своем
животных, которых загружали или выгружали в предрассветных сумерках или
темной ночью. Каждый мужчина в шоу, пусть даже и артист, должен был
помогать рабочим, когда устанавливали купол и аппараты. Томми приспособился
к бешеному ритму представлений: барабанному гулу пикетажистов, скороговорке
униформистов, расправляющих складки большого купола, негромкому бассо
профундо цветных рабочих с меланхоличным джазовым ритмом их бесконечного
«Берите, встряхните, привяжите, не-е-е задерживайтесь!»
Как и предсказывал Джонни, у всех хватало дополнительных обязанностей.
Разумеется, они участвовали в параде-алле. Как акробаты, способные без труда
балансировать, Томми и Джонни оказались на самом верху платформы, изображающей клипер. Одежда их ограничивалась тюрбанами и набедренными
повязками. Анжело, наряженный в восточный халат и тюрбан, ездил верхом с
группой янычаров. Папаша Тони, одетый в костюм раджи, правил фаэтоном в
компании четырех прелестных девушек из воздушного балета. Стелла выполняла
традиционное задание по-настоящему опытных гимнасток – стояла на шее слона.
А Марио к его явному отвращению – он протестовал, но тщетно – досталась
самая незавидная роль в любом цирке: езда на верблюде.
Помимо этого, после разговора с Коу Вэйлендом, распорядителем воздушных
номеров, Томми выступал в эквилибре в одном из колец, пока знаменитая
испанская труппа занимала центральный манеж. Этот номер, включающий Коу
Вэйленда, Джонни, Томми, Марио и Стеллу, на афише значился как «Гарднеры».
Со всеми этими переменами и новыми поручениями каждый день превращался
для Томми в гонку с пылью, спутанными трико, завязавшимися в узлы шнурками и
временем. Он постоянно куда-то торопился.
И все же первые месяцы нового сезона стали для него периодом спокойствия, которое наступает в жизни всякого – тихой гаванью, островком безмятежности и
тишины. После бурь своего пятнадцатого лета он наивно изумлялся наставшему
покою и в шестнадцать лет чувствовал, что повзрослел.
Несмотря на вечную сутолоку и нехватку личного пространства, между ним и
Марио больше не было столь сильного напряжения и недовольства. Они всюду
появлялись вместе, и никому даже в голову не приходило, что они не братья.
Заблуждение это подкреплялось постоянно: тем, как Анжело распоряжается
обоими на репетициях; немедленным ребяческим повиновением Томми каждому