Трапеция
Шрифт:
слову Папаши Тони; самой открытостью их взаимной любви, из-за которой она
выглядела более невинной, чем была на самом деле. В контракте Томми был
прописан как Томас ЛеРой Зейн, младший, выступающий под именем Томми
Сантелли, а Марио и Джонни – Мэттью Гарднер и Джон Б. Гарднер, выступающие
под именами Марио Сантелли и Джонни Сантелли. Даже цирковые, знакомые с
Папашей Тони не одно десятилетие, верили, что Томми просто один из внуков
Сантелли. Табличка
«ТОНИО И АНЖЕЛО САНТЕЛЛИ», и Марио на людях говорил о Томми
исключительно «мой братишка». Долгими ночами, вместо того чтобы спать, они
разговаривали в своем крохотном купе, и время от времени вместе засыпали на
нижней полке. Голова Марио покоилась у Томми на плече, а колеса поезда
стучали, оставляя позади округи и целые штаты. Лишь изредка старая тень
пробегала по лицу Марио в темноте, заставляя Томми ощутить былое
отчуждение, но ощущение это было мимолетно.
– О чем тебе говорят гудки паровоза, ragazzo?
Томми поразмыслил.
– Они говорят: «Я одино-о-ок, одинок!»
– Ну, так скажи им, пусть не врут. Я ведь здесь.
Марио обнимал его, и тень исчезала.
Только однажды во время длинного ночного переезда, когда дождь заливал
черное стекло, а Марио вертелся, не находя себе места, потому что днем
попробовал тройное и упал (он ненавидел, когда такое случалось на
представлении, хотя на репетициях относился к неудачам легко), он заговорил о
прошлом.
– Слыша гудки паровоза, я снова чувствую себя маленьким. Знаешь, я вырос в
железнодорожном цирке.
– Знаю. Люсия рассказывала.
– Мы с Лисс считали, что поезд говорит: «Andiamo, me vo, ma non so dove».
Томми достаточно знал итальянский, чтобы перевести: «Вперед же, я еду, но не
знаю куда».
– Меня это пугало. Ложиться спать и не знать, где мы проснемся. Лисс пыталась
объяснить, что это неважно, потому что мы все в поезде и все вместе, но я все
равно боялся. Просыпался ночью и думал, что все в мире спят, кроме меня и
поезда, не знающих, куда мы едем. Тогда я слезал вниз и будил Лисс, чтобы не
быть одному во всем мире наедине с поездом…
– Жаль, Лисс не поехала с нами, – сказал Томми нерешительно, потому что
Марио не говорил об этом с начала сезона.
Марио бросил взгляд на мокрое оконное стекло.
– Ну, Стелла неплохо справляется, – заметил он тоном, который закрыл эту тему, перевязал ее веревкой, запечатал и бросил в бездонную реку.
В этот сезон Томми вытянулся на свои последние
будет высоким – и прибавил четыре фунта еще до первого июля. Папаша Тони
позволял ему делать полуторное сальто в манеже и пробовать двойное назад на
тренировках. И все на этом.
– Когда тебе исполнится восемнадцать, – сказал он, – будешь делать, что хочешь.
А пока и этого довольно.
Томми приучили не спорить, но Папаша заметил его вспыхнувший взгляд и махнул
рукой.
– Давай, говори.
– Папаша Тони, я хочу поработать над сложными трюками. Просто
потренироваться. Марио делал два с половиной сальто в семнадцать лет, а мне в
следующем сезоне будет столько же.
– Да, – медленно сказал старик. – Но если бы я тогда знал то, что знаю сейчас, я
бы ему не позволил. Я разрешал ему слишком много, а он был слишком юн. Ему не
осталось, куда расти. Это проклятое сальто… Ему пришлось разбить себе
сердце и раз за разом пытаться сломать себе шею.
– Вы не хотели, чтобы он делал тройное? – с изумлением переспросил Томми.
Тройное сальто могло снова поднять Сантелли на вершину успеха, а именно об
этом, судя по всему, Папаша и мечтал.
Старик покачал головой.
– Не хотел. Не знал, зачем ему это. Просто понимал, что ему надо, и не смог его
остановить. Тройное не зря прозвали «сальто-мортале»… как это по-английски…
«прыжок смерти», «смертельный прыжок». Но для него, я думаю, это нечто
большее… – Папаша на секунду задумался. – Возможно, для него это значило
«судьбоносный прыжок». А для тебя это что-нибудь значит, Томми?
Старик попал в точку. Томми стоял, будучи не в силах вымолвить слово, и смотрел
на Папашу. Ему никогда не приходило в голову, что суровый практичный Антонио
Сантелли может задумываться о таких вещах.
– Прибереги себе то, к чему стремиться, Томми. А для Мэтта, по мне, это
единственная вещь, которую оставила ему судьба. Жизнь – долгая штука. Когда
ты достигаешь вершины слишком рано, остается лишь один путь – вниз. И если ты
не разобьешь себе голову, то разобьешь сердце.
Он замолчал и смущенно хохотнул.
– Ну вот, старик снова выдает речи.
И потрепал Томми по плечу.
– И как ты собрался работать над сложными трюками, когда в сетке машешь
конечностями, как верблюжонок?
Когда они немного приспособились к новой жизни с ее четким порядком дней и
вечеров, у них появилось свободное время, чтобы оглядеться и понять, что