Три Нити
Шрифт:
Увы, наверху не было ничего занятного — такие же белые стены, как и на среднем уровне, разве что двери лепились поближе друг к другу. В отличие от владений лекаря, где шагу нельзя было ступить, чтобы не испачкать рукав или прилипнуть туфлею к пятнам пролитого снадобья, здесь царила удивительная чистота: ни пылинки, ни паутинки, ни следа на полу. Пустые покои, мелькавшие в проемах дверей, казались утопленными в молоке от того, что кровати, стулья и столы были обмотаны плотной белой тканью без единого пятнышка. Только одна спальня отличалась от прочих: свет ламп внутри едва теплился; тяжелые покрывала сорвали
Кажется, кто-то был здесь совсем недавно. Пестрый ковер на полу был примят; в воздухе чувствовался слабый запах благовоний. На узкой постели поверх ватного одеяла лежали три чуба: одно из красно-золотой парчи, с рядом мелких зубчиков по подолу, другое — из полосатого серо-голубого шелка, а третье — из хлопка, расшитого рядами мелких монеток. С деревянного набалдашника, изображавшего голову снежного льва, свисали три пояса, утяжеленные узорчатыми подвесками. Выглядело все так, будто хозяин комнаты выбирал-выбирал, какой наряд ему больше к лицу, не выбрал, плюнул, да так и ушел голым.
И возвращаться он что-то не торопился… Чем дольше я рассматривал это место, тем больше странностей находил в нем — особенно в том, как расставлены мелкие вещицы на прикроватном столике. Овальное зеркало на тонкой серебряной ножке, многорукие ци-ци из бронзы и слоновой кости, раковины с засохшими бальзамами и лакированные шкатулки были выстроены строго по высоте; щеточки, кисточки, щипцы и потемневший от времени колокольчик теснились бок к боку, голова к голове, как жареные пирожки на противне под Новый год. На самом краешке стола лежали ягоды рудракши, сухие и сморщенные, и толстая книга, раскрытая посредине. Я знал, что не пойму в ней ни слова, но все равно приподнял и взвесил в ладонях, восхищаясь тяжестью бумаги.
— А, вот ты где! — воскликнули у меня за спиной; от неожиданности я, разумеется, вздрогнул и выронил книгу из лап. — Почему прогуливаем занятия?
К моему удивлению это был Шаи. Это правда, что в утренние часы он обучал меня всевозможным наукам. Но сегодня я никак не ожидал его увидеть, ведь накануне в городе был праздник Шо! А праздники Шаи любил, по мнению его отца — даже слишком.
— Ну так. Почему прогуливаем?
— Ыыэээ… Просто… — я повращал глазами, пытаясь придумать отговорку получше, но с языка само собой сорвалось только одно. — А чья это спальня?
Шаи помедлил с ответом. Я испугался — не разозлил ли его мой вопрос? Но лицо лха, на котором обычно радость и печаль виднелись яснее, чем черные козы на заснеженном поле, было непроницаемо.
— Моей матери.
— А где она?
— Спит.
— Как… другие боги?
— Да, как другие боги, — он вошел в спальню, сел на кровать и провел ладонью по безделушкам, разложенным перед столиком. Глядя, как он катает под подушечками пальцев ягоды рудракши, я спросил:
— Почему Сиа никогда не рассказывает о ней?
— Может, потому что ему стыдно? — буркнул себе под нос лха.
— За что? Он что-то сделал ей?
— Он не удержал ее, — Шаи сжал сухие ягоды в кулаке так, что костяшки побелели. — Хотя мог бы. И должен был. Тиа была хорошей женщиной, Нуму. Доброй. Она любила меня. Я почти не помню
— Почему?
— Селкет говорит, это от переизбытка памяти; от того, что наши души перерождаются здесь не так, как должны. Они не очищаются от прежних жизней полностью, а потому не могут отличить прошлое от настоящего. Я помню… — он поднялся с постели и стал посреди спальни, прижав кулак ко лбу. — Тиа иногда замирала и стояла так часами. И если ее спина была согнута, или ладони подняты, или голова опущена — неважно, что… тело распрямлялось медленно, очень медленно, будто она была слеплена из подтаявшего воска. Что в это время было у нее перед глазами?.. Не знаю. Но этого мира она не видела.
Однажды приступ случился с ней, когда она помогала мне мыть волосы; мне тогда еще было совсем мало лет. Она замерла, держа мою голову погруженной в таз, заполненный мыльной водой; ее пальцы были как железо — сколько я ни трепыхался, не мог вырваться. Я начал захлебываться, но Сиа успел вовремя, чтобы спасти меня. Потом помню только, как меня рвет мылом, а мать плачет, вырывая из головы свои красивые длинные кудри… И Сиа стоит рядом с понурым лицом — старая, морщинистая черепаха!
После этого она и решила уйти; заснуть вместе с остальными… Хотя если бы Сиа настоял, она бы осталась; может быть, он даже смог бы вылечить ее — но старик даже не попытался…
Шаи наконец разжал кулак; ягоды рудракши с глухим стуком упади на столик, подскочили несколько раз и остались лежать. На ладони лха остались красные пятна.
— Ладно, хватит время терять. Ступай к отцу! У него было для тебя какое-то дело.
Оставалось только поджать хвост и выскочить в коридор. Шаи не последовал за мной; пока стены покоев не срослись за спиною, я успел заметить, как он гладит лежащие на кровати платья — будто живых испуганных существ.
У лекаря, к которому я направился после, тоже был весьма унылый вид: тонкие губы поджаты, брови сошлись на переносице, как сцепившиеся рогами олени. Он сосредоточенно раскладывал на куске холста разнообразные вилочки, лезвия, иголки и пузырьки с прозрачными жидкостями. Последние Сиа время от времени приподнимал и разглядывал на просвет.
Заметив меня, лекарь не поздоровался, даже не обернулся полностью, только бросил:
— Сегодня нам надо проверить ринпоче[9].
Он был явно не в духе, а потому я не стал приставать с расспросами о том, что это значит. Закончив сборы, Сиа уложил ткань с инструментами на дно широкой сумки, повесил ее на плечо, молча вручил мне стопку полотенец и вышел из покоев. Оставалось только бежать за ним! Так во второй раз за день я оказался под крышей Когтя. Пройдя несколько сотен шагов к югу — к загнутому носу дворца, висевшему в пустоте над озером, — мы остановились у одной из белых дверей, ничем не отличавшейся от прочих. А затем Сиа сделал нечто удивительное — постучал! Я уже и забыть успел, что с дверями так поступают.