Три Нити
Шрифт:
Удары их мощью сравнимы с быком, сияние — с тысячей молний.
Пали драконы; воды теперь, чисты, над ними катятся,
Рыбы играют в разверстых пастях; враги ваши в тьме беспросветной.
***
Прошло уже несколько месяцев моей жизни в Когте. Во внешнем мире наступило лето: кустарники у подножия скал оперились сочной листвой, будто подросшие птенцы мухоловки; над каменистой землей поднялись подушки проломника и ступенчатые башни ревеня. Правда, из багровых окон дворца зелень казалась скорее черной, но я уже приноровился к этой странности… да и ко многим другим тоже.
Например, я подметил, что четыре вороноголовых демона со времени Цама ни разу не появлялись вместе. Если я вставал до рассвета, чтобы с
— Разве я тебе еще не говорил? — удивленно хмыкнул Шаи, когда я поведал ему об этой загадке. — Эти лотосовы дети работают в разные часы, если это можно называть «работой»… Утпала взял себе ночь, от часа Свиньи до часа Быка, Камала — вечер, от Обезьяны до Снежного льва, Падма — день, а Пундарике досталось утро, от Тигра и до Дракона.
— Ааа, я понял! В это время демоны превращаются в воронов и летают по миру, пугая народ!
— Можно и так сказать… Только они сами никуда не летают. И наверняка обидятся, если ты продолжишь обзывать их демонами. Падма так уж точно, — Шаи задумался на мгновение, а потом махнул ладонью, будто решившись на что-то. — Знаешь, что? Пойдем, я покажу тебе. Только тихо.
Мы поднялись на верхний уровень Когтя и двинулись к острому, слегка вздернутому носу дворца; Шаи уже успел объяснить мне, что, упав с небес, Коготь вонзился в скалу наподобие стрелы, а затем просел, примяв оплавившийся от жара камень, — и все же северная часть дворца оказалась чуть ниже южной, висящей в воздухе.
Коридор, по которому мы шли, оканчивался дверью, раза в три превосходящей по размеру все прочие. На ее поверхности, будто на чистом белом воске, было отпечатано изображение шара с двумя крыльями: эти странные конечности имели перья, как у птиц, но были плоскими, как у жуков. По величине и особому украшению и по тому, что дверь не спешила расступаться перед нами, я сразу понял, что за нею скрывается что-то важное. Шаи пробормотал что-то на языке богов — видимо, уговаривал духов дворца впустить нас.
Послушавшись, дверь отворилась; за нею оказались просторные покои, очертаниями напоминающие устремленное вперед лезвие пурба. Пол под лапами был темен и шершав, как вывалившийся из пасти дре язык; высоко над головою восточная и западная стены-окна смыкались, образуя легкий прозрачный свод. Сквозь стеклянистую шкуру Когтя, поросшую лиловыми хрящами и черными прожилками, я увидел сначала дневное небо с растрепанными вихрами облаков, а затем и Бьяру — так ясно, будто город был всего в шаге от меня. Казалось, протяни ладонь — и коснешься золоченых макушек лакхангов, звездчатых кумбумов, курильниц, сочащихся ароматным дымом, или полощущихся на свежем ветру дарчо. А если бы я напряг зрение, то смог бы разглядеть, пожалуй, и оми в пестрых носилках, и шенов с чашами для подаяний, и уличных торговцев, обмахивающихся веером из нанизанных на палочки жареных воробьев, и вчерашних гуляк, которых сон свалил у самого порога дома; они храпят, прикрыв носы меховыми шапками, и не знают даже, что через их раскинутые лапы перепрыгивают на спор соседские дети. Вздумай я направить взгляд еще дальше, то увидел бы и поля, покрытые зеленой щетиной ячменя, и дороги, расстеленные по земле, как полотна некрашеного хлопка, и реку Ньяханг,
Но больше наружного мира меня занимало место, куда Шаи привел меня. Прямо из стен здесь росли какие-то тонкие широкие диски, похожие не то на листья лотоса, не то на створки жемчужниц, не то на большие зеркала; по их поверхности пробегали иногда красные огоньки, живо напомнившие мне о нижнем уровне Когтя. И здесь — к моему ужасу! — тоже кто-то спал, вытянувшись на узком, неудобном ложе прямо посреди покоев. Присмотревшись, я узнал Падму; по счастью, ее сон совсем не походил на глубокое, мертвенное забытье богов, спрятанных в подполье. Маленькая демоница была одета не в липкие белые ленты, а в свой обычный наряд — выцветшую темную рубаху и просторные штаны; на ее щеках горел румянец; упавшие на лицо волосы намокли от прерывистого дыхания; а главное, она шевелилась — и весьма бодро! Верхние и нижние лапы дергались, загребая воздух, из губ вырывались то хрипы, то свист, то невнятное бормотание; похоже, ей снилась погоня — не знаю только, была она жертвой или преследователем. Мне очень захотелось подойти поближе, чтобы услышать, что Падма шепчет себе под нос.
— Тшш, — предупреждающе шикнул Шаи. — Не знаю, кого она сейчас там убивает, но, если ее разбудить, это будем мы.
— Она кого-то убивает? — приглушенно вскрикнул я.
— Может, да, может, и нет. Видишь птиц за окном? Сейчас все они — Падма.
Я уставился на крыши Бьяру, над которыми носились толстоклювые вороны. Отсюда казалось, что их несчетное множество: стаи птиц вились над столицей, как мошкара в безветренную погоду.
— Ладно, пошли обратно, — шепнул лха, и мы попятились прочь из странной опочивальни. Но, вернувшись к занятиям, я все никак не мог выбросить из головы увиденное. Замысловатые задачи, придуманные Шаи, шли совсем туго; я только пыхтел, высунув язык, и почем зря размазывал чернила по бумаге. Как бы я ни притворялся, что всерьез озабочен честным дележом пяти миробаланов между тремя шенами, думалось мне только о том, как бы подкараулить Падму вечером на кухне и расспросить ее о превращении в ворона. Кое-как справившись с уроками, я поспешил в сад и, притоптав колючие сорняки, устроился в засаде у лестницы в кумбум.
Шел послеполуденный час Барана, и солнечный свет, просеянный сквозь мелкое сито облаков, казался горячее углей. Прогретый воздух в саду дрожал, приподнимая тяжелые листья инжира, сталкивая колосья черной пшеницы; соприкасаясь, те испускали легкий звон. Тревожные, жалобные звуки то нарастали, то стихали, и мне чудилось, что я вот-вот пойму, о чем толкует сорняк, — но, если у него и был язык, я не сумел его разгадать. Оставалось только лежать в траве и следить за красными пятнами солнца, проплывавшими над моими полузакрытыми веками. Постепенно они превращались в чудесные образы: я видел слонов с розовыми ушами; и длинногривых лунг-та, караваном идущих по заледеневшему озеру; и рыб, что спят в глубине, закутавшись в одеяло зеленых волн; и Падму в черной рубахе, из рукавов которой длинными бородами вырастают вороньи перья; и камень, рассыпающийся в пыль; и туго набитые мешки, в которые мне очень хочется заглянуть, но нельзя — дядя не велел. Толстая ткань выгибается и натягивается изнутри, любопытство становится невыносимым — и я тяну за витой шнур из трехцветного шелка, а тот начинает скользить, освобождая узел…
Но тут мне в подол упала недозрелая хурма, отскочила, пребольно ударив по бедру, и заставила разлепить глаза. Судя по сумраку вокруг, был уже вечер, и я здорово испугался, что проспал. Но за стенами кумбума горел свет, и кто-то ходил туда-сюда, шлепая по полу мягкими туфлями; мне повезло — это была Падма!
Она как раз налила из чана крапивного супа и уселась за стол, поджав под себя одну лапу с голой розовой пяткой. Я взобрался на соседний стул, положил подбородок на усыпанную крошками столешницу и выжидательно уставился на демоницу.
— Чего надо? — спросила она не слишком-то дружелюбно.
— Прости, госпожа, что отвлекаю. Но я хотел узнать — ты правда превращаешься в воронов?
— Не превращаюсь я ни в кого. Я просто… смотрю через них, — она помахала в воздухе ладонью, словно отгоняла назойливую муху. — Хотя ладно, все равно не поймешь. Можешь считать, что я превращаюсь в воронов.
— А как это — быть сразу сотней птиц?
— Поначалу странно, потом привыкаешь. Камала лучше тебе объяснит — она раньше была небет ирету, их такому учили — быть сразу в сотне мест.