Три Нити
Шрифт:
— Увы, я не знаю. Даже моим родителям не удалось разгадать эту тайну; а мне, не обладающему и сотой долей их премудрости, не удастся и подавно… Но полагаю, что все это как-то связано с болезнью.
— Болезнью? Какой?
— У нее нет названия, — Сиа замолчал, потерянно моргая водянистыми глазами, и только когда я пару раз дернул его за рукав, продолжил рассказ. — Я сам родился куда позже, но хорошо знаю эту историю. Когда Кекуит рухнула с небес, некоторых обитателей корабля поразила странная хворь. Ее течение подробно описано очевидцами. Первые ее признаки, усталость, сонливость, звон в ушах, — обычное дело после долгого полета и разморозки. Но потом у заболевших начинался жар; и кости ломило так, что ни лежать, ни стоять, ни сидеть нельзя. Жар быстро усиливался; больные жаловались, что их кожа горит, как обваренная кипятком, что внутренности перекручивают
Хворь забирала ремет по одному — как только предыдущий больной умирал, ее признаки находили у следующего, и никак нельзя было предсказать, кто это будет. Несчастных запирали за семью дверями, подальше ото всех, только железные иглы и щупы дотрагивались до их тел, а прочие ремет даже во сне не снимали непроницаемые доспехи, которые должны были защитить от любой опасности… но болезнь все равно продолжала распространяться. Лекарства не помогали; в конце концов, несчастные просто переставали дышать. Правда, время их жизни увеличивалось: если первые заболевшие угасли за считаные часы, потом счет пошел на дни и недели. И все же к концу первого месяца после падения Кекуит умерло больше тридцати человек.
— Что же остальные ремет делали в это время?
— Спорили друг с другом, разумеется. Хотя у них и были правила и законы на любой случай жизни, такого ни один крючкотворец Старого Дома не сумел предвидеть. Кто-то, поддавшись страху, хотел бежать с корабля, но тогдашний ругпо, Нефермаат, решил иначе. Он считал, что, раз ремет явились в мир, уже населенный множеством живых существ, они не могут думать только о своем спасении. Пока природа болезни доподлинно не известна, они не должны покидать Кекуит — иначе зараза может вырваться на волю вместе с ними; и пусть лучше корабль станет гробницей для немногих, чем принесет смерть всем.
Многие были против, но он приказал Кекуит не открывать двери никому; та не могла ослушаться. Поэтому месяц ремет провели затворниками внутри; а пока они наблюдали, как болезнь одного за другим уносит их товарищей, отправленные Кекуит летучие глаза — ирет — кружили по миру, собирая знания о нем. Записи, сделанные ими, все еще хранятся в ее памяти — я могу показать их тебе, если захочешь.
Тогда племена, населявшие Олмо Лунгринг, еще были кочевниками и свободно бродили по горам и равнинам. След из дыма и огня, оставленный в небе месектет, привлек их внимание, и они двинулись к месту падения, со всеми своими семьями и стадами. C каждым днем их собиралось все больше в этой самой долине, где сейчас стоит Бьяру. Но тогда здесь не было не то, что города — даже озера Бьяцо; только холодный ключ бил из-под камней, превращаясь в неглубокую речку. Ночами у ее берегов загорались сотни костров, чадящих до самого неба. На записях ирет я слышал, как наяву, шипенье горящего жира, вой ганлинов и крики жертв, посвященных явившимся из-за облаков богам. Да, все это началось еще тогда…
У подножия Мизинца вырастали один за другим груды костей и камня, перевитые пестрыми лентами, к которым вепвавет несли шерсть, мясо, лепешки… но их дары выцветали на солнце и гнили под дождем — «боги» не принимали их. И вот, к началу второго месяца, от костров вышла дюжина женщин и мужчин. Некоторые были старыми, другиемолодыми, но все выглядели дико: вместо обычной одежды на них были черные шкуры дронгов или кафтаны, расшитые полосами меха, цепями и кольцами, с пучками совиных перьев у плеч и круглыми бляхами за спиною; на головах они несли звериные рога или шапки из железных прутьев; с шей до самых колен свешивались бусы с сотнями подвесок; а в уши, ноздри и даже клыки были вживлены куски горного хрусталя. Они стали мордами к кораблю и начали петь и плясать, потрясая в воздухе бряцающими рукавами и костяными колотушками. К тому времени ремет уже разгадали здешний язык и поняли, что их просят привести «отмеченного», то есть, того, кто теперь страдал от неведомой болезни. Долго, долго умоляли волхвы, то прыгая, то кружась, то катаясь в пыли, и что-то в их молитвах смогло переубедить ругпо — хотя он был так упрям, что даже смерти товарищей не заставили его изменить своему решению. Как знать, почему так случилось! Никто уже не расскажет… Так или иначе, он разрешил вынести к ним больного. Кекуит открыла рот, высунула язык, — с тех пор он так и полощется на ветру, — и ремет спустились вниз.
Завороженный рассказом Сиа, я
— Когда колдуны вепвавет, прабабки и прадеды нынешних шенов, увидели больного, они склонились перед ним и назвали именем своего бога — Эрлик. Они поднесли ему переливающиеся слитки метеоритного железа, завернутые в окрашенные ткани, зеленоватые конусы санга, кусочки душистой смолы, теплые сердца и отрубленные конечности на серебряных блюдах. Это был ваш первый Железный господин, и первый из ремет, кого болезнь наградила новыми, невиданными прежде способностями — перед тем, как убить.
Стараниями ли колдунов, или по иной причине, он смог прожить с недугом почти три месяца. Затем ваши старейшины признали воплощением Эрлика следующую жертву хвори, тоже из ремет, — та прожила почти год. Уно, как тебе известно, тридцать восьмой в это ряду; он стал Железным господином целых пятьдесят лет назад. Как видишь, мы приспособились к болезни — или, может быть, она приспособилась к нам. В любом случае, ремет научились управляться с тайнами этого мира, не сумев разгадать их.
Сиа вздохнул, содрогнувшись всем телом, от макушки до пят, и испытующе глянул на меня — видимо, проверял, понял ли я хоть что-нибудь из его рассказа. От пристального взгляда лекаря даже в носу засвербило; я оглушительно чихнул.
— А знаешь, что наши предки раньше верили, что чихание удаляет лишние мысли? Не вы одни умеете придумывать всякое, — улыбнувшись, сказал старик. Его глаза, полускрытые складками кожи, весело блестели — кажется, Сиа был доволен тем, что у него снова есть на попечении ребенок, пускай и хвостатый.
***
— Сокровище! В полночь сияешь Луной, а в полдень пылаешь Солнцем,
Плоды и богатства, слонов и коров ты порождаешь, о Мать!
Пребывая в сиденье из лотосов, облаченная в белое платье,
Умываешься ты из сосуда, что держит божественный слон.
Обитай в моем доме, Шри-Лакшми, рожденная из молока,
Супруга богов и служанка! Пусть твои семена взрастут!
***
Время, свободное от занятий, я часто проводил в саду, возясь с игрушками, которые сделал для меня Шаи: они шагали, ползали, вращали выпуклыми глазами и издавали самые разные звуки, от комариного писка до бычьего рева. Иногда я запускал их наперегонки по заросшим сорняками дорожкам; иногда заставлял сражаться друг с другом. Моей любимицей была стрекоза с длинными, чуть расширяющимися на концах крыльями, которую можно было подбросить к самому потолку и смотреть, как она медленно опускается обратно, вращаясь в потоках воздуха. Еще мне нравилось карабкаться по одичавшим деревьям и сбивать растущие на них плоды; те со свистом летели вниз, лопались и разбрызгивали во все стороны желто-рыжую или лиловую мякоть. Правда, иногда я и сам оступался и падал прямо в черную пшеницу, которая тут же, мстительно шурша, впивалась в меня усиками; но эта опасность была частью веселья. Надо было просто представить, что пол — это раскаленная, пузырящаяся лава, которой ни в коем случае нельзя касаться, и с удвоенной силой цепляться когтями за ветки.
На третий уровень дворца, где обитали лха, я поднимался обычно в сопровождении Шаи или Сиа. Несмотря на все внушения лекаря, мне все еще страшно было попадаться на глаза Железному господину или Палден Лхамо; но однажды я все-таки забрел наверх в одиночку. В тот день в зале-саду было особенно неуютно: из раскрытого рта Когтя тянуло сквозняком и влагой, от которой темнела кора на деревьях. Да еще и за стенами шумел дождь — кажется, во внешнем мире уже начиналась весна. Поежившись от сырости, я уткнулся взглядом в серую накипь облаков, плотно облепившую бока дворца. Те ползли куда-то на юг. Я представил, как их разбухшие тени скользят сейчас по зеркальным водам Бьяцо, по золотым крышам столицы и полям за ними, по бусам на груди знатных дам, по ярким шапкам собравшихся в путь торговцев и спинам неутомимых шингпа, кланяющихся оттаявшей земле, и вдруг в груди кольнуло от осознания того, что эти небесные чертоги — не только мое жилище, но и моя тюрьма; что праздничное шествие желтого осла и синего быка, зеленого оленя и коричневого верблюда[8] я до конца своих дней буду наблюдать только изнутри Когтя. Тогда я встряхнул головой, отгоняя непрошеные мысли, и решил, что настало время изучить и другие части дворца.