Тростник под ветром
Шрифт:
«Джип» все мчался вперед, не сбавляя скорости. Успешные махинации на черном рынке, честолюбивые мечты о карьере в политическом мире, миллионное состояние— все рухнуло в эти короткие мгновенья. Все его процветание, когда казалось, будто только один Хиросэ благоденствует, ловко используя в своих интересах трагедию войны и капитуляции, тоже оказалось не более чем пустым, мимолетным сном. Война с ее роковыми последствиями не сделала исключения и для Хиросэ.
Издание журнала «Синхёрон» возобновилось в ноябре. Но 22 ноября, вскоре после выхода в свет первого номера вновь возродившегося журнала, было опубликовано постановление правительства о дальнейшем усилении чистки служащих во всех учреждениях, имеющих государственное значение. Это решение нанесло тяжелый удар издательствам. На основании этого постановления все газеты,
Редакция журнала «Синхёрон» тоже оказалась в числе организаций, подлежащих чистке согласно этому постановлению. Был получен приказ, предлагавший «немедленно освободить от работы всех лиц, занимавших ранее должности директора, заместителя директора, главного редактора, заведующего отделом публицистики, заведующего отделом хроники, заведующего редакцией, главного составителя». Невыполнение приказа влекло за собой суровое наказание.
Не только Юхэй Асидзава, но даже Кумао Окабэ, поскольку он в течение длительного времени в годы войны являлся главным редактором, подпадали под этот приказ и должны были быть отстранены от занимаемых должностей.
Это событие окончательно доконало Юхэя. Конечно, еще не все было потеряно, можно было подобрать документы, показания свидетелей и добиваться отмены приказа. Но у Юхэя уже не оставалось для этого моральных сил. Аналогичная судьба постигла не его одного — немало бывших либералов оказалось теперь в списках лиц, подлежащих чистке.
— Какой абсурд! — говорил он госпоже Сигэко, только ей одной поверяя свои сокровенные мысли.— Теперь меня обвиняют в том, что я сотрудничал с милитаристами, и во всех прочих смертных грехах... Да разве много найдется людей, которые были бы агрессорами по убеждениям, по велению собственной совести? Ведь мы все были в ту пору окончательно задавлены милитаристами, и если работали, то только потому, что любили свое дело и не в силах были от него отказаться...
Можно всей душой ненавидеть убийство, но если человека мобилизуют в армию и посылают на фронт, ему не остается ничего другого, как стрелять в противника и убивать. Разве не в таком же положении очутились в свое время работники прессы? Большинство руководителей газет и журналов, если докопаться до их истинной сущности, были либералами по убеждениям. Им пришлось против воли повиноваться жестоким требованиям правительства Тодзё. Попробуй они не провозглашать в те годы лозунг «Восемь углов вселенной под одной крышей!», попробуй не призывать к уничтожению Англии и Америки — их лишили бы возможности жить и работать, вот и все, чего им удалось бы добиться! Народ Японии, этот «тростник, покрывающий богатые туком долины», бесправный, безоружный, вынужден был покорно склоняться по воле свирепого урагана. А теперь, после окончания войны, тебя обвиняют в том, что раз ты раньше гнулся по воле ветра, значит ты виноват, значит ты подлежишь чистке...
Если все как следует взвесить, то выходит, что либералы, несмотря на преувеличенно высокое о себе мнение, на деле оказались бессильными, жалкими существами... Вот и Юхэй потерял право переступить порог редакции своего журнала. Досуга у него теперь стало хоть отбавляй. Сидя подле жаровни, он часами смотрел на расстилавшийся за окном зимний пейзаж, и в душе невольно насмехался над самим собой.
Во время войны его причисляли к «левым», и полиция точила на него зубы, а сейчас, когда война кончилась, его без дальних слов причислили к «правым» — и вот он подлежит чистке. Ну а если разобраться по существу — кем же он был в действительности? Разве он был по-настоящему «левым» или «правым»? Нет, он не был ни тем, ни другим, он был просто либералом, поклонником
Тоталитарное правительство, существовавшее во время войны, никогда не внушало Юхэю ничего, кроме гнева и желания бороться с ним до конца. Но сейчас, когда приказ о чистке исходил от правительства, объявившего себя «демократическим», он утратил волю к борьбе. Ну что ж, делать нечего — отныне он постарается, чтобы жизнь его по возможности проходила в таких сферах, где не ощущается непосредственный гнет государства, он постарается по возможности не совершать ничего такого, что являлось бы прямым вызовом государству. Он удалится в добровольное изгнание и найдет свою радость в том, чтобы, как сказал поэт, «в вёдро — пахать, в дождь — читать». Он устроит свое существование так, чтобы, насколько это возможно, забыть о печалях этой суетной жизни. Да, так он и должен отныне жить. Правда, тогда он уже перестанет быть не только либералом, но и вообще кем бы то ни было.
Юхэй не стал предпринимать попыток оправдаться и представить реабилитирующие его доказательства в связи с присланным ему приказом об увольнении. Ему казалось, что именно покорное подчинение приказу, возможно, явится наилучшим выражением его внутреннего протеста. Ему нравилась такая несколько причудливая на первый взгляд позиция. В глубине его души, охваченной щемящей болью, созрело твердое решение: он не станет оправдываться, пока само, правительство не начнет осуществлять более справедливую политику.
Он хотел было поручить все дела в редакции Сэцуо Киёхара, но Киёхара наотрез отказался и согласился лишь на то, чтобы присутствовать при передаче дел в качестве советника. Был назначен новый директор — обозреватель-экономист Исиока, близкий друг Юхэя. Ему и предстояло отныне руководить журналом.
К моменту капитуляции за пределами Японии находилось шесть миллионов шестьсот тысяч японцев. Первая группа репатриантов с острова Нань-у-дао прибыла в Японию в сентябре 1945 года. Партия за партией японцы возвращались на родину. С марта 1946 года репатриация пошла еще оживленнее. Десятки тысяч репатриантов каждый месяц прибывали в порты Японии.
8 декабря 1946 года из советского порта Находка в японский порт Майдзуру прибыли первые суда с военнопленными из Сибири. Во всех кинотеатрах страны демонстрировалась кинохроника, запечатлевшая прибытие этих судов и высадку первых репатриантов из СССР.
Иоко, бросив все дела, с ребенком на руках побежала в кинотеатр, находившийся по соседству. Однако вся эта сцена заняла в кино не больше минуты. Вот пароход входит в порт, вот он покачивается на волнах, люди на палубе машут руками, машут шапками, словно досадуя, что пароход так медленно, приближается к берегу. Не дожидаясь, пока пароход пришвартуется к пристани, они бегут по трапам, перелезают через борт, толкают друг друга, машут шапками, что-то кричат. Иоко заплакала; слезы мешали ей хорошенько рассмотреть лица репатриантов. Она изо всех сил напрягала зрение, стараясь отыскать в толпе на экране лицо мужа, но кадры и сами по себе были тусклые, да к тому же мешали слезы. Вот мелькает на экране чье-то лицо, усталое, давно не бритое. На всех лицах темной тенью лежала усталость — итог мучительно долгой военной службы и года с лишним пребывания в плену. Иоко так и не удалось отыскать среди репатриантов Уруки.
И все-таки, после того как она посмотрела эти кадры, на сердце у нее стало светлее. Другие же возвращаются, значит и. Уруки вернется. Если только он жив, обязательно настанет день, когда они опять будут вместе. Все помыслы Иоко были связаны только с надеждой на его возвращение.
В середине декабря из Советского Союза прибыли еще двадцать восемь тысяч бывших военнопленных. Когда-нибудь дойдет очередь и до ее мужа, а пока нужно как-нибудь продержаться. Но для семьи, состоявшей из трех человек и к тому же лишенной всяких доходов, жизнь в современной Японии становилась с каждым месяцем, с каждым днем все труднее и беспощаднее.