Тростник под ветром
Шрифт:
Юмико утвердительно кивнула.
— Пойдем куда-нибудь! — Как будто решившись, Кунио схватил девушку за руку.
Но идти было некуда. В кафе было слишком людно. На темной дороге, в тени деревьев, ходил полицейский. Домов свиданий и различных заведений подобного типа они не знали, да их юное чистое чувство и не позволило бы им отправиться в такие места. Не оставалось ничего другого, как шагать дальше.
Наконец Кунио устал от ходьбы, волнение сердца улеглось, осталось только смутное чувство какой-то неудовлетворенности. Они уже несколько раз прошли взад и вперед по дороге и теперь снова очутились возле больницы. В свете фонаря он взглянул на Юмико. Пора было расставаться. Пряди волос упали Юмико на щеки, лицо было бледно, как у призрака.
— Я буду ждать тебя! Что бы ни случилось, я буду ждать! Возвращайся скорее! Непременно! Непременно! — Задыхаясь, прерывисто дыша, она несколько секунд смотрела ему в глаза и вдруг, выпустив его руку, бросилась бежать и скрылась в темноте. Убегая, она оглянулась, руки у нее были прижаты ко рту,— может быть, она плакала. Некоторое время до ушей Кунио доносился стук ее каблуков по затвердевшей от мороза тропинке, потом звук шагов замер в темноте.
Кунио пошел прямо к станции. На трамвае он доехал до Гиндза. По улице, в тусклом свете фонарей, замаскированных на случай воздушных налетов, длинными вереницами шли люди. Опустив голову, Кунио шел, замешавшись в толпу, погруженный в свои думы. Здесь, в толпе, он еще сильнее ощущал тоску одиночества, еще настойчивее жаждал избавиться от этого одиночества. Короткий поцелуй взволновал его, вывел из равновесия. Неудовлетворенная страсть толкала на безрассудство. Голова горела, настроение было подавленное.
Он заметил на одной из улиц почтовый ящик и не сколько раз то подходил к нему, то снова отходил прочь. Наконец вытащил письмо, адресованное в полицию, и бросил в ящик.
Сознание, что он совершил подлость, и оправдание: «это ради империи!» — мучительным противоречием раздирали его душу. Он стащил с головы фуражку, сунул ее в карман и, отыскав тусклый фонарь, сиявший алым светом над застекленным входом в какой-то маленький ресторанчик, толкнул дверь и вошел. Ему хотелось забыться — инстинктивное стремление, маленькая хитрость, с помощью которой он малодушно пытался убежать от самого себя. Напиться и забыть обо всем — вот что ему сейчас было необходимо. И в то же время в глубине его смятенной души удивительным образом шевелилась гордость — гордость мужчины, только что обменявшегося любовным признанием с женщиной.
XIV
Не было еще семи часов утра, когда Кунио вышел из дома. Прощание с сыном оставило какой-то неприятный осадок в душе родителей.
Когда все было готово в дорогу, он в чинной позе уселся перед отцом и матерью и произнес только два слова: «До свидания!»
— У тебя не будет никаких поручений? — как всегда, ровно и ласково спросила госпожа Сигэко, украдкой намекая на Юмико, но сын ничего не ответил и только молча поклонился. Лицо у него было сердитое, отчужденное.
Он так и ушел, не выказав ни малейшей нежности к родителям, даже не оглянувшись на мать, которая вышла проводить его за ворота. Когда высокая фигура сына скрылась вдали, мать, обращаясь к мужу, сказала:
— Удивительный все-таки парод — мальчики! Стесняются показать свои чувства!
Но Кунио не столько стеснялся, сколько терзался сознанием совершенного им предательства. Оправдания, которыми он старался успокоить себя, не приносили облегчения. Отъезд в авиационную школу в Касумигаура стал теперь средством бежать от семьи, от родителей.
С отъездом Кунио дом Асидзава совсем опустел.
Юхэй остался вдвоем с женой. Это одиночество принесла им война. По утрам, сидя за столом напротив заметно поседевшей госпожи Сигэко, Юхэй пил кофе, привычка к которому сохранилась у него со времен жизни в Англии, и, надев очки,— в последнее время зрение у него стало сдавать,— подолгу читал утренние газеты.
Газеты сообщали, что японская армия загнала противника на самую южную оконечность Малайского полуострова, приблизилась к Сингапуру и осуществила высадку десанта. В месте высадки ' десанта
Утром и вечером звонила по телефону Иоко, сообщая о здоровье Тайскэ. Больной чувствовал себя плохо. Как определил профессор Кодама, к плевриту присоединилось воспаление брюшины. Нужно было готовиться к худшему. Юхэю вспоминалось, как в сентябре прошлого года он обедал в очередной понедельник вместе с Сэцуо Киёхара и ему сообщили по телефону, что Тайскэ получил призывную повестку. «Вот это скверно! Бедняга! Ведь Тайскэ совершенно не годится для военной службы!» — сказал тогда Сэцуо. Может быть, он уже тогда что-то предчувствовал? Теперь его предчувствие сбылось.
В середине февраля пал Сингапур. В Паренбане и Менане был сброшен парашютный десант, японская армия перешла в активное наступление по всему фронту в Голландской Индии. По всей стране отмечался день празднования крупной военной победы. В каждом доме вывесили государственные флаги, по улицам маршировали процессии с музыкой, состоялся большой праздничный конгресс, была объявлена амнистия.
В сообщениях Ставки говорилось, что со взятием Сингапура, Филиппин и острова Явы Южно-Китайское море превратится во внутренний водоем Японии, пароходное сообщение станет безопасным, нефть, продовольствие и другие продукты южных стран станут новым источником военных ресурсов Японии. Военная мощь Японии возрастет в несколько раз, так что ей не будет страшна даже затяжная война. Сейчас Голландская Индия уже почти, завоевана. Ставка опубликовала новое сообщение, из которого явствовало, что положение Японии отныне абсолютно неуязвимо. Японцы даже сами дивились, до чего сильной оказалась их родина. Считалось, что Англия и Америка терпят поражение оттого, что это либеральные государства. Япония быстрым темпом превращалась в страну всеподавляющего господства милитаризма.
От Кунио, уехавшего в Касумигаура, целый месяц не приходило никаких известий. Разумеется, он был очень занят в первые дни своего пребывания в армии, но все-таки он не писал главным образом потому, что душа его по-прежнему находилась в смятении.
Он пытался как-нибудь оправдаться перед самим собой. Да, он тяжко нарушил сыновний долг — донес на родного отца, но сделал это во имя более высокого долга и справедливости — ради блага всего государства... Эти мысли он высказывал созданию самому слабому, в наименьшей степени способному к самостоятельному суждению,— в конце февраля он впервые написал письмо Юмико.
Юмико отнюдь не относилась к числу хладнокровных и рассудительных женщин. Правда, ее нельзя было причислить и к другой категории женщин, действующих под влиянием страсти, идущих ради любви напролом. Это была восприимчивая, податливая натура, в которой природная скромность и чистота гармонично восполняли некоторый недостаток рассудительности, образуя в совокупности мягкий, нежный характер.
Короткий поцелуй, которым они с Кунио обменялись в вечер их расставания, имел, сверх ожидания, большое значение для такой кроткой девушки, как Юмико. Любовь впервые вспыхнула в ее сердце. Юмико была не так расчетлива, чтобы хладнокровно взвешивать положение Кунио в обществе, конкретные обстоятельства его жизни, оценивать его характер и воспитание. Любовь' горевшая в ее сердце, целиком завладела ее рассудком.
В течение месяца, когда от Кунио не было писем, она страдала от смутной тревоги и одиночества. Получив первое письмо, она читала его почти так же благоговейно, как ревностный христианин читает библию. Каждый иероглиф, каждая строчка проникали ей прямо в сердце. Целый день она не могла оторваться от этого письма, перечитывала его снова и снова. Она почти выучила его наизусть. Беспредельная преданность и покорность, не 186
ведающая сомнений,— таковы были отличительные качества Юмико. Она безгранично верила Кунио, готова была служить ему и в награду за это хотела лишь одного — его любви.