Тростник под ветром
Шрифт:
Почти все письмо Кунио было заполнено торжественными, высокопарными выражениями. С помощью этих фраз он всячески пытался разжечь в себе самурайскую преданность и верность долгу, чтобы тем самым избавиться от сознания своей вины перед отцом.
«...ради нашей любви я готов на любые жертвы,— писал он.— Любовь — высший идеал жизни. О, я был бы счастлив, если бы ради любви. мог бросить все! Но сейчас отечество наше в опасности, решается вопрос его жизни и смерти. А с гибелью отечества погибла бы и наша любовь. Я ушел на войну, чтобы спасти родину, а значит, ради счастья и мира для нас с тобой. И даже если мне суждено погибнуть
Тяжелее всего была разлука с тобой. Если бы ты знала, как я страдал и как страдаю с тех пор! Но сейчас мы обязаны отбросить все личное. Мы живем в грозное и великое время.
Я пошел в армию со школьной скамьи,— это значит, что я пожертвовал всеми своими надеждами на будущее. Но и с этим нужно теперь примириться. Возможно, такой человек, как мой отец, продолжал бы на моем месте спокойно заниматься своими делами. Да, такой у меня отец. Он не помышляет ни о государстве, ни о священной структуре Японской империи, если хочешь, он просто грубый материалист.
...Ах, если б я мог сесть в поезд и примчаться к тебе! Но такое желание теперь тоже недопустимая роскошь. А я отказываюсь от всяких излишеств и отдаю себя на неопределенное время служению родине. Ты тоже должна отказаться от всякой роскоши и работать в тылу во имя империи! Пусть мы на время разлучены, но нас связывает общая цель — спасение Японии. Так мы переживем это трудное время. Тех, да, только тех, кто сумел все стерпеть, ожидает прекрасное будущее! Где бы я ни был — буду ли я летать под небесами Малайи, или любоваться луной здесь, в Касумигаура, я никогда тебя не забуду. Жди меня, Юмико! Я обязательно вернусь! Вернусь только к тебе, непременно, хотя бы в виде горстки белых костей в ящике из павлонии...»
Это первое письмо заставило Юмико изменить все свои планы. Ей казалось, будто она получила от Кунио приказание. Письмо любви стало для нее заповедью, более нерушимой, чем любой другой приказ.
Весной этого года Юмико собиралась держать экзамен в музыкальную школу и усиленно занималась игрой на рояле. Но когда «отечество в опасности и решается вопрос его жизни и смерти», занятия музыкой, пожалуй, тоже следует отнести к числу недопустимых излишеств... «Ведь он же отказался от всех своих планов, все бросил и пошел воевать, рискуя жизнью,— думала Юмико.— Я тоже должна трудиться в тылу, иначе мне стыдно будет взглянуть ему в лицо, когда он возвратится!» Ей вспомнился лозунг: «Для империи пожертвуем всем!» Она должна учиться в колледже и одновременно работать...
В сущности, все это было не больше чем красивые мечты Юмико. Девушки вообще склонны все идеализировать. Опа не понимала всего ужаса войны, не представляла, что, собственно, означают слова «гибель империи». Юмико была еще далека от реальной жизни. Красивые призраки застилали перед ней действительность. «Восточно-азиатская сфера совместного процветания» — эта предельно абстрактная, чисто пропагандистская формула воспринималась ею как прекрасное завтра. Засилье военщины, постепенно отнимавшей у народа свободу, еще не причинило ей горя. Потребуется еще несколько лет, прежде чем опа почувствует весь ужас, всю трагедию, порожденную этой бурей...
Асадзиро Накамура, начальник особого отдела полиции, получил от неизвестного ему молодого человека по имени Кунио Асидзава тайный донос,
Однако то обстоятельство, что автор письма был младший сын директора журнала «Синхёрон», невольно заставило его улыбнуться. Это было еще одно свидетельство -победы полиции. Почва явно уходила из-под ног господ либералов. Накамура получал множество подобных доносов. Он даже пришел к заключению, что «японцы — нация, от природы склонная к тайным доносам». Такой национальный характер — «склонность к доносам» — чрезвычайно облегчал высшей полиции ее деятельность. Торговцы доносили на торговцев, фабриканты — на фабрикантов, подруги — на подруг. Все они болели душой за родину, пеклись об успешном окончании войны и действовали якобы исключительно по велению долга, но истинной подоплекой таких доносов всегда являлось стремление нанести ущерб другому человеку. Бывали даже случаи, когда социалисты доносили на социалистов. Именно благодаря тому, что в силу этих подлых, низменных побуждений в полицию поступало множество сведений, ей и удавалось осуществлять свою деятельность, создавшую ей репутацию «первой в мире».
Спустя два месяца, после получения доноса Асадзиро Накамура вызвал в полицию директора журнала «Синхёрон» Асидзава и главного редактора Окабэ. Стояла ранняя весна. Ветви ив на берегу рва, окружавшего дворец, покрылись мелкими почками, у воды распускались цветы.
Ровно в десять часов вызванные вошли в кабинет. Подождав, пока они усядутся напротив его стола, Накамура вытащил из ящика пачку папирос и не спеша закурил.
— Ваш «Синхёрон», господа, ставит меня в крайне затруднительное положение...— сказал он.
— Разве? — ответил Кумао Окабэ.— В последнее время направление журнала заметно изменилось. Насколько я могу судить, он стал значительно лучше.
— Нисколько! Если так пойдет дальше, то в недалеком будущем ваш журнал, господа, придется, увы, закрыть.
— Но почему же?! В прошлом номере мы поместили
прекрасную статью «Тоталитаризм и ограниченность либеральных теорий».
На столе начальника лежало десять томов журнала «Синхёрон». Он вытащил из пачки номер за прошлый месяц и бросил его через стол Окабэ. Тот открыл журнал— вся статья пестрела красными карандашными пометками.
— Это не что иное, как пропаганда либерализма. Если вы считаете эту статью хорошей, это само по себе уже наводит на размышления!
— В таком случае, как вы оцениваете статью Тэйдзо Тайра «Продвижение на юг» и Кандзи Исихара «Миссия Японии в Азии»?
— Прекрасные статьи. Но не думайте, что, поместив одну-две такие статьи, вам удастся ввести в заблуждение цензурные органы. В вашем журнале постоянно сотрудничают заядлые либералы или бывшие левые. В такое чрезвычайное время, которое мы сейчас переживаем, было бы недопустимо позволять им активно действовать.