В доме Шиллинга
Шрифт:
Донна Мерседесъ съ удивленіемъ посмотрла на часы, стрлка показывала восемь. Люсиль никогда еще не выходила такъ надолго… Какое-то неопредленное безпокойство, какой-то страхъ передъ таинственной силой, которая съ быстротой молніи осуществляетъ иногда къ собственному нашему мученію и раскаянію достойныя наказанія желанія, закрались ей въ душу.
Она подошла къ одному изъ оконъ большого салона и смотрла въ садъ. Еще было свтло; осыпанные цвтами розовые кусты и цвточныя клумбы пестрли яркими красками, на платанахъ отражался послдній лучъ заходящаго солнца, блыя каменныя статуи фонтана рзко выдлялись на бархатистомъ ковр лужайки, a по ту сторону ршетки на бульвар двигались толпы гуляющихъ. Экипажи катились взадъ и впередъ, а изъ сосднихъ узкихъ и душныхъ улицъ появлялись все новыя и новыя толпы, желавшія освжиться вечерней прохладой въ Каштановой алле.
Какъ глупо было безпокоиться! Еслибы случилось какое нибудь несчастіе, о немъ давно бы ужъ дали знать, — очевидно, маленькая женщина запоздала въ кондитерской за лакомствами и мороженымъ… Между тмъ
Къ чайному столу среди салона никто еще не прикасался. Паула поужинала и была уложена въ постель; донна Мерседесъ молча безпокойно ходила взадъ и впередъ по салону. Время отъ времени она останавливалась, прислушиваясь, или подходила къ больному, который безпокойно метался во сн… Между тмъ вернулся Якъ. Въ послдніе дни онъ часто сопровождалъ Люсиль въ городъ и теперь, по приказанію своей госпожи, обошелъ вс главныя улицы; онъ заглядывалъ во вс ярко освщенные магазины, въ которыхъ обыкновенно закупала Люсиль, побывалъ во всхъ кондитерскихъ, но никто не видалъ прекрасной американки изъ дома Шиллинга.
Такъ проходили минуты за минутами въ томительномъ ожиданіи; на башн сосдняго бенедиктинскаго монастыря пробило десять. Эти звонкіе удары точно молотомъ ударяли по сердцу тревожно ожидавшей Мерседесъ. Она взяла лампу и пошла въ комнаты Люсили. Ей казалось, что она найдетъ это маленькое капризное существо, довренное ея попеченію наравн съ обоими сиротами, сидящимъ тамъ въ угл дивана; однако глубокій мракъ, который она нашла тамъ, открывъ двери, убдилъ ее въ противномъ.
Въ уборной былъ страшный безпорядокъ, что впрочемъ бывало почти всегда у Люсили. Видно было, что она одвалась передъ большимъ зеркаломъ. На полу лежали крошечныя туфли, сброшенныя съ ногъ среди комнаты, недалеко отъ нихъ валялся блый пудермантель [32] ; разные вуали, банты и новыя перчатки совершенно разорванныя, очевидно, во время примрки валялись по столамъ и стульямъ. Освтивъ все это, донна Мерседесъ увидала также коробку съ пудрой, послдовавшую за туфлями и пудермантелемъ.
32
Пудрмантель (пудермантель, пудромантель) — (фр. poudre и нем. Mantel). Одежда, род пеньюара, надевавшаяся во время уборки и пудрения головы. (Словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка. — Чудинов А.Н., 1910.)
Вдругъ она вздрогнула, какъ будто почва ускользала у нея изъ подъ ногъ; дрожащими руками поставила она лампу на столъ передъ диваномъ, колни ея подгибались, она упала въ ближайшее кресло и не спускала глазъ съ благо конверта, адресованнаго на ея имя и съ намреніемъ положеннаго на красную скатерть… Теперь она знала, что случилось… Слпа что-ли она была сегодня посл обда! Люсиль ухала тайкомъ!
Она вынула письмо изъ конверта, который не былъ даже запечатанъ.
«Iозе выздоровлъ, — писала маленькая женщина своимъ легкимъ тономъ, — и я беру отпускъ, то-есть, я сама его даю себ, такъ какъ отъ тебя я никогда бы его не получила! Славу Богу, что мой мальчикъ, наконецъ, поправился, — еще одинъ бы только день, и я сошла бы съ ума!.. Неужели ты въ самомъ дл думала, что я могу долго прожить на нмецкой почв, не пожелавъ увидть мсто, гд мной любовались, какъ восходящей звздой и превозносили до небесъ, гд меня и теперь примутъ съ восторгомъ, съ распростертыми объятіями! Прости, Мерседесъ, но, несмотря на весь свой умъ, ты очень наивна и безпечна! Наконецъ-то! Каждый день, который я должна была провести въ этомъ смертельно-скучномъ гнзд, въ дом Шиллинга, былъ для меня незамнимой потерей, похищеніемъ золотого времени моей юности, котораго и безъ того ужъ слишкомъ много потеряла. Итакъ я отправляюсь въ Берлинъ — и надолго. Паулу я беру съ собой; она должна видть дивный міръ, изъ котораго произошла ея мать и въ которомъ дйствительно живутъ и наслаждаются, — все, что вн сцены бдно и ничтожно, все — скучно и однообразно…»
Донна Мерседесъ бросила письмо, не дочитавъ послднихъ строкъ. Но, несмотря на испугъ, огорченіе и слезы, дрожавшія у ней на глазахъ, она радовалась въ глубин сердца, что не удалось увезти ребенка, что Паула осталась у нея… Теперь она поняла гнвъ Люсили на «маленькую сонулю» и все загадочное поведеніе молодой женщины… Какая легкомысленная и коварная продлка! Какой ужасный эгоизмъ!.. Вдь она еще носила трауръ по муж, вдь ее ребенокъ, только что спасенный отъ смерти, лежалъ слабый и истощенный. Во время болзни Іозе она выказала къ нему теплое материнское чувство, она любила своего мужа и общала ему въ послдніе минуты его жизни, что никогда не разстанется съ Мерседесъ и съ дтьми. И все это она бросила, какъ цпи, въ безумномъ желаніи блестть и наслаждаться, какъ перелетная птица, повинующаяся слпому инстинкту.
Донна Мерседесъ встала и сунула письмо въ карманъ. Яркій румянецъ покрылъ вдругъ все ея лицо — теперь въ отсутствіи Люсили она была единственной гостьей барона Шиллингъ — какой ужасъ!.. Она взяла лампу и вернулась въ свои комнаты.
— Моя невстка ухала въ Берлинъ и вернется черезъ нсколько дней, — спокойно сказала она Анхенъ, Яку и Дебор, бывшимъ въ комнат больного.
Дебора широко раскрыла глаза отъ изумленія и со страхомъ взглянула чрезъ открытую дверъ на постельку
23
Донна Мерседесъ надялась, что непродолжительное отсутствіе Люсили останется незамченнымъ, но къ величайшему ея изумленію на другой же день къ ней стали являться съ различными счетами, по которымъ заплатить, какъ остроумно гласила замтка на одномъ изъ нихъ, вроятно, забыла ухавшая американка…
Во всякомъ случа, прислуга шиллингова дома, болтавшая съ посланными изъ магазиновъ, высказывала подозрніе, что маленькая женщина бжала тайкомъ.
Камердинеръ Робертъ, шмыгавшій безпрестанно у отворенныхъ дверей подъзда и галереи, постоянно являлся съ новыми требованіями. Онъ тихо стучалъ въ дверь салона, почтительно, съ опущенными глазами подавалъ на серебряномъ поднос зловщія бумаги и посл того какъ донна Мерседесъ кратко произносила: «хорошо», онъ съ согнутой спиной и полуогорченной лукавой усмшкой исчезалъ за дверью… Тамъ, разводя пустыми руками и пожимая плечами, онъ говорилъ ожидавшимъ: «денегъ нтъ, едва-ли вы получите свой долгъ. Какъ могли вы доврять свои товары первой встрчной! Мы не можемъ отвчать за людей, которые такъ нахально втерлись въ домъ!»
Люсиль широко воспользовалась кредитомъ, предложеннымъ ей, какъ знатной гость въ дом Шиллинга, — она не заплатила ни за что, что ей въ послдніе дни доставляли на домъ; ея золовк не пришлось задумываться о томъ, куда двались значительныя суммы, требуемыя у нея Люсилью, — он припасались на житье въ Берлин. Само собой разумется, что Якъ тотчасъ же былъ посланъ заплатить по всмъ счетамъ.
Негры за эти дни часто со страхомъ искоса посматривали на свою госпожу. Они знали это лицо съ той минуты, какъ оно безсознательно открыло глаза; они видли его во время несчастной войны во всхъ стадіяхъ разгорвшихся страстей блднымъ, какъ привидніе отъ гнва и негодованія, неподвижнымъ и преисполненнымъ величія предъ непріятелемъ, искавшимъ въ ея дом скрытыхъ ею мятежниковъ; они видли его, холодно улыбавшимся поблвшими губами, когда ей перевязывали раненую руку, когда пламя вырывалось изъ-подъ крыши ея родительскаго дома, подожженнаго врагами, чтобы уничтожить до основанія дорогую обстановку… При всхъ перемнахъ донна Мерседесъ оставалась непреклонной повелительницей, отъ которой врные негры не приняли предложенной свободы, потому что чувствовали себя безопасными и покойными на всю жизнь подъ ея управленіемъ… Здсь въ этой чужой стран, ихъ госпожа, казалось, лишилась свойственной ей увренности, иногда она какъ будто теряла свою твердую волю, которая невольно дйствовала на всхъ окружающихъ и на нее самое налагала печать наружнаго равнодушія… Часто по цлымъ часамъ, наморщивъ лобъ и съ гордой злой улыбкой на губахъ, безпокойно ходила она взадъ и впередъ по салону, со своей стройной двственной фигурой и съ выраженіемъ лица, какъ у дикаго пойманнаго сокола, готоваго разломать свою клтку… Здсь въ этомъ нмецкомъ дом первый разъ коснулось ея пошлое злословіе; она чувствовала въ душ уколъ отъ злыхъ рчей, и она, какъ мятежница, мужественно смотрвшая въ глаза непріятеля, не боявшаяся убійственнаго оружія, впадала въ безсильный гнвъ отъ этихъ уколовъ и отдавалась чисто женскому малодушію. Съ страстнымъ нетерпніемъ считала она часы до возвращенія Люсили. Не только горячее желаніе, чтобы могущая вернуться изъ Рима баронесса не застала ее здсь одну, волновало ее, но также и забота о безразсудной маленькой женщин, которая своей необузданностью и безграничной страстью къ удовольствіямъ могла развить таившуюся въ ней смертельную болзнь.
Такъ прошло четыре дня съ отъзда Люсили, a ея комнаты въ нижнемъ этаж все еще оставались пустыми и были заперты. Безпокойство и ожиданія донны Мерседесъ постепенно дошли до лихорадочнаго возбужденія — она напряженно прислушивалась къ отдаленному стуку колесъ и вздрагивала, когда открывалась дверь салона… Наконецъ на пятый день явился встникъ, тоненькое письмецо… Донна Мерседесъ разорвала конвертъ и, прочитавъ первыя строки, какъ пораженная громомъ, упала въ кресло.
— «Я на небесахъ, и весь Берлинъ въ истинномъ упоеніи, въ восторг! — гласили второпяхъ набросанныя строки. — Мамины тріумфы были ничто въ сравненiи съ моими! Я чуть не задохнулась подъ цвтами, которыми меня осыпали и сейчасъ должна была убжать тайкомъ изъ собственнаго салона, наполненнаго восторженными поклонниками, чтобы набросать на бумагу эти строки. Да, теперь я опять живу! И живу въ небесномъ блаженств! Все, что я тайкомъ подготовляла съ самаго прізда въ Германію, исполнилось. Теперь, когда твое вмшательство для меня боле не опасно, ты должна узнать истину, — вчера вечеромъ я выступила на сцену въ роли „Жизелль!“
Милосердый Боже! чахоточная танцовала на сцен! Апплодировали той, которая съ каждымъ шагомъ приближается къ врной смерти… Такъ вотъ что означали таинственныя упражненія въ танцахъ и новые костюмы! Вотъ почему такая лихорадочная поспшность при выход изъ дома, ей надо было поспть къ назначенному дебюту!.. Да, она права, ея золовка была непростительно „наивна и безпечна“, она оказалась плохой надзирательницей за довренной ей коварной молодой женщиной, отъ которой умирающій мужъ, какъ видно, опасался такой продлки и притомъ не имлъ мужества откровенно высказать сестр свое опасеніе…