В сказочной стране. Переживания и мечты во время путешествия по Кавказу (пер. Лютш)
Шрифт:
Я не понимаю этихъ странныхъ словъ: «Горе отъ ума»; но книга переведена на многіе языки подъ заглавіемъ въ род «Изгнаніе генія», и т. п. Грибодовъ женился въ Тифлис на одной княжн, которой было шестнадцать лтъ. Онъ былъ посланникомъ въ Персіи, гд былъ убитъ чернью тридцати-пяти лтъ отъ роду; его вдова пережила его двадцатью восемью годами и отказывала всмъ женихамъ. Она воздвигла своему мужу прекрасный памятникъ близъ монастыря св. Давида. На памятник надпись, говорящая о его незабвенности.
Мн приходятъ въ голову многіе русскіе поэты, побывавшіе здсь, въ Тифлис: Пушкинъ, Лермонтовъ, Толстой и другіе. Такъ какъ я сижу здсь довольно долго, то принимаюсь длать со всей возможной скромностью обзоръ русской поэзіи. Еще такъ рано, эта небольшая комната принадлежитъ исключительно мн, она такъ хорошо приспособлена для небольшого скромнаго обзора, такъ она уютна и тиха, въ ней нтъ даже ни одного окна, выходящаго на
Русская поэзія вообще обширна и трудно постижима. Она широка, — что зависитъ отъ простора русскихъ земель и русской жизни. Безграничность на вс стороны.
Ивану Тургевеву отвожу я, однако, мсто отдльно отъ прочихъ. Онъ былъ европеецъ, по крайней мр на столько же французъ, какъ и русскій. Его герои не подчиняются той непосредственности, наклонности выбиваться изъ колеи, тому безразсудству, которыя свойственны единственно русскому народу. Гд же есть еще страна, въ которой бы пьяница, подлежащій аресту, могъ бы ускользнутъ отъ него лишь потому, что обнимаетъ, цлуетъ и молитъ полицейскаго о пощад среди улицы? Герои Ивана Тургенева мягки и поразительно прямолинейны, они думаютъ и дйствуютъ не достаточно порывисто по-русски, но они симпатичны, логичны и похожи на французовъ. Тургеневъ не обладалъ великимъ умомъ, но имлъ прекрасное сердце.
Онъ врилъ въ гуманизмъ, изящную литературу, западно-европейское развитіе. Въ это врили также и его французскіе современники, но не вс русскіе; нкоторые изъ нихъ, напримръ, Достоевскій и Толстой, нарушали его прямолинейность. Тамъ, гд западный европеецъ видлъ спасеніе, они находили безнадежность.
И они подпали наиболе отсталому вянію семидесятыхъ годовъ: преклоненіе предъ Божествомъ. Иванъ Тургеневъ устоялъ, онъ нашелъ однажды ясный, широкій путь, который свойственъ былъ въ то время всякой посредственности; путъ этотъ пришелся по немъ, и онъ пошелъ имъ. Про него говорятъ, что когда онъ вернулся по окончаніи университетскаго курса изъ Берлина, то привезъ съ собою свжія культурныя вянія. Когда же онъ лежалъ на смертномъ одр, то написалъ Толстому трогательное письмо и умолялъ его вернуться къ своей прямолинейности и заняться изящной литературой. Онъ былъ бы свыше мры счастливъ, писалъ онъ, если-бъ просьба эта была услышана. Со смертью Тургенева умеръ истинно врующій человкъ.
Достоевскій же умеръ фантазеромъ, безумцемъ, геніемъ. Онъ былъ такъ же измученъ и неуравновшенъ, какъ и герой его произведеній. Его славянофильство было, пожалуй, черезчуръ истерично, чтобъ назваться дйствительно глубокимъ. То было скоре легко раздражаемое упорство больного генія, которое онъ порывисто выказывалъ, бросалъ въ лицо другимъ. Его вра въ Божество Россіи была, статься можетъ, не тверже вры Тургенева въ Божество Европы, т.-е. вра обоихъ была величиною въ зерно горчичное. Тамъ, гд онъ желаетъ философствовать, какъ, напримръ, въ «Братьяхъ Карамазовыхъ», проявляетъ онъ странное смятеніе. Онъ болтаетъ, разглагольствуетъ, пишетъ, словно метлой, пока снова не овладваетъ своимъ перомъ, которое тонко, какъ игла. Никто не разобралъ подробне сложныхъ явленій человческой души, его психологическое чутье неодолимо, отличается какимъ то ясновидніемъ. Для опредленія его величины не хватаетъ намъ мры, онъ стоитъ особнякомъ. Современники его хотли измрить его талантъ, но это не удалось; онъ былъ такъ неизмримо великъ. Однажды явился къ Некрасову, редактору журнала «Современникъ», молодой человкъ съ рукописью. Человкъ этотъ назвался Достоевскимъ, а рукопись его была озаглавлена: «Бдные люди». Некрасовъ читаетъ ее, сразу снимается съ мста, бжитъ среди ночи по городу и будитъ великаго Блинскаго съ возгласомъ: У насъ появился новый Гоголь! Но Блинскій отнесся къ этому скептически, какъ и полагалось критику; только прочитавши новое произведеніе, порадовался онъ вмст съ другомъ. При первой же встрч съ Достоевскимъ, высказалъ онъ юному писателю свою живйшую признательность; но этотъ послдній оттолкнулъ отъ себя тотчасъ же великаго критика тмъ, что самъ считалъ себя геніемъ. Великій Блинскій не нашелъ у Достоевскаго привычной скромности.
Тогда Блинскій сдлался сдержанъ. Что за несчастіе! писалъ онъ, у Достоевскаго несомннный талантъ; но если онъ теперь уже воображаетъ себя геніемъ вмсто того, чтобы работать надъ своимъ развитіемъ, то онъ не сможетъ идти впередъ. — И Достоевскій, считая себя геніемъ, работалъ надъ своимъ развитіемъ и ушелъ такъ далеко, что до сихъ поръ еще никто не могъ сравняться съ нимъ. Богъ всть, задавался ли бы Достоевскій боле высокими задачами, если бы не мнилъ себя геніемъ? Вотъ передъ нами двнадцать томовъ его произведеній, и никакіе другіе двнадцать томовъ не могутъ помряться съ этими.
Что я говорю, никакіе другіе двадцать четыре тома. Вотъ, напримръ, маленькая повсть: «Кроткая». Совсмъ маленькая книжечка, но для всхъ насъ она черезчуръ велика, черезчуръ недостижимо
Я думаю, что заявленіе Блинскаго, будто Достоевскій не пойдетъ впередъ, если станетъ теперь же считать себя за генія вмсто того, чтобы работать надъ своимъ развитіемъ, было имъ вычитано и заучено, ибо подобныя представленія были весьма употребительны въ современной ему Западной Европ. Столько-то и столько-то фунтовъ бифштекса въ недлю, столько-то и столько-то прочесть книгъ, столько-то и столько-то просмотрть картинъ, извстная порція «культурныхъ вяній» — необходимы для развитія генія. Достоевскому, дескать, слдовало бы побольше поучиться, прежде всего скромности, которая въ глазахъ всхъ заурядныхъ людей является добродтелью…
Думаю о Толстомъ. Я не могу подавить въ себ подозрнія, что въ жизнь этого великаго писателя замшалось что-то поддльное, словно какая-то честная фальшь. Первоначально это, вроятно, произошло отъ истинной безпомощности: что-нибудь сильный человкъ да долженъ измыслить, а такъ какъ жизненныя утхи были уже исчерпаны, то онъ и ударился со своей природной суровостью въ религіозное ханжество. Въ начал онъ, вроятно, немножко притворялся, но затмъ это вошло въ привычку, даже, статься можетъ, въ природу. Всегда опасно заводить какую-нибудь игру. Генрихъ Ибсенъ дошелъ до того, что годами въ извстный часъ въ извстномъ Мюнхенскомъ кафе изображалъ сфинкса. Потомъ ему поневол пришлось длать то же; куда бы онъ ни пришелъ, онъ долженъ былъ въ извстный часъ и на извстномъ стул изобразить людямъ сфинкса, потому что вс люди этого ожидали. Его это, можетъ быть, страшно стсняло подчасъ; но онъ былъ черезчуръ силенъ, чтобы прекратить эту игру. Ахъ, что же за два гиганта силы, Толстой и Ибсенъ! всякій другой наврядъ ли смогъ бы выдержать подобную игру дольше недли. А все же оба проявили бы, пожалуй, еще большую силу, если-бъ своевременно могли прекратить игру. Къ несчастью, и я, и многіе другіе обыкновенные люди только насмхаемся надъ ними за это. Разумется, чтобы перенести это, надо быть въ достаточной мр великимъ; мы и сами будемъ также осмяны. Но будь они сами еще хоть чуточку помельче, то, быть можетъ, они и сами посмялись бы надъ своею собственной, годами существовавшей глупостью. То, что они хотятъ другихъ, а въ конц-концовъ и себя самихъ уврить, будто игра эта является для нихъ истинною необходимостью, показываетъ лишь переломъ въ ихъ личности, которая умаляетъ ихъ, низводитъ съ пьедестала. Великое поэтическое произведеніе стремится къ тому, чтобы изгладить этотъ переломъ. Стоять на одной ног — это фокусъ! естественное положеніе — это стоять на двухъ ногахъ, не прибгая къ безумнымъ тлодвиженіямъ.
«Война и Миръ», «Анна Каренина» — никто не создавалъ величайшихъ произведеній поэзіи въ этомъ род. И нисколько не удивительно, что впечатлительный сотоварищъ по литератур на смертномъ своемъ одр просилъ Толстого побольше писать такихъ произведеній. Но, сидя здсь и раздумывая обо всемъ этомъ, я боле чмъ хорошо понимаю и прощаю Толстому его отвращеніе создавать для людей произведенія изящной литературы, хотя бы даже самыя превосходныя. Пусть заботятся объ изящной литератур другіе, чувствующіе себя отрадно въ этой области, дорожащіе ею, какъ подвигомъ, и высоко ставящіе приносимую ими славу. Но напрасныя попытки великаго автора творитъ въ сфер философіи и мышленія, по моему мннію, он отталкиваютъ отъ него. Это-то и длаетъ его положеніе похожимъ на придуманную позу. Онъ раздляетъ участь Ибсена. Ни одинъ изъ нихъ не мыслитель, но оба во что бы то ни стало желаютъ быть таковыми. Этимъ, какъ они полагаютъ, они являются боле интересными, боле содержательными. Тутъ-то появляемся мы, мелкіе людишки, и высмиваемъ ихъ, что они, впрочемъ, переносятъ съ свойственнымъ имъ величіемъ. Мышленіе есть одно, а разсужденіе совсмъ другое. Раздумье же есть нчто третье. Они мечтатели, но мечтателей такъ много на свт. Одинъ крестьянинъ въ Гудбрансдамн промечталъ всю свою жизнь и сдлался всеобщей басней, какъ ни свтелъ былъ его умъ. Лобъ его былъ такъ же высокъ, какъ у любого поэта. Между прочимъ, онъ изобрлъ часы, которые могли бы одновременно со всхъ четырехъ сторонъ показывать время. Въ моментъ этой идеи онъ былъ какъ разъ въ горахъ и везъ домой кормъ для скота.
Всегда, когда позже разсказывалъ онъ объ этомъ событіи, онъ плакалъ, обыкновенно прибавляя, что онъ также и въ тотъ день везъ домой кормъ для скота. И онъ сдлался, какъ въ своихъ глазахъ, такъ и въ глазахъ прочихъ жителей, басней всей долины.
Философія Толстого представляетъ собою смшеніе старыхъ аксіомъ съ удивительно плохими собственными выдумками. Недаромъ онъ принадлежитъ къ народу, который во всей своей исторіи не можетъ указать ни одного мыслителя. Точно такъ же, какъ и соотечественники Ибсена, Норвегія и Россія об произвели немало великаго и прекраснаго, но не дали ни одного мыслителя, по крайней мр, вплоть до появленія обоихъ великихъ писателей, Толстого и Ибсена.