В тени богов. Императоры в мировой истории

Ливен Доминик

В 1807 году армия Наполеона вторглась в Португалию, и королевская семья бежала в Бразилию. Когда в 1816 году королю Жуану VI пришлось вернуться в Португалию, он оставил своего сына Педру I в качестве регента. Тот быстро понял, что сумеет сохранить власть династии Браганса в Бразилии, только если возглавит движение за независимость. В связи с этим он объявил себя императором. Императорский титул должен был отражать огромные размеры Бразилии и ее стремление к величию в будущем. Он также сообщал о желании Педру I ассоциировать себя с Наполеоном, современным монархом, ориентированным на стабильность и порядок, но уважающим революционные призывы к гражданственности и меритократии. В 1831 году властному, гиперактивному и харизматичному Педру I пришлось отречься от престола после конфликта с бразильскими элитами и парламентом. Его старшая дочь, Мария да Глория II, сменила его в Португалии, когда ее либерально настроенные сторонники одержали победу над глубоко консервативными и клерикальными фракциями, во главе которых стоял ее дядя Мигель. В Бразилии Педру I сменил его пятилетний сын Педру II. Он правил 58 лет, и во многих отношениях его правление было одним из самых долгих и успешных в истории императорской монархии.

Педру II должен был быть сумасшедшим или, по меньшей мере, некомпетентным. Отец передал ему гены Браганса и Бурбонов. Его мать

была дочерью императора Франца II Габсбурга. Дедов и бабок у него было не больше, чем у Карла V Мать Педру II умерла, когда он был младенцем. Отец отрекся от престола и уплыл в Европу, не простившись с сыном. Пятилетний император оказался в центре ожесточенной борьбы между политическими фракциями. Одной из ее жертв стала его любимая гувернантка, которую он звал мамой. В то же время, опасаясь, что Бразилия пойдет по пути Испанской Америки и распадется, политическая элита относилась к ребенку как к полусакральному тотему, окружая его церемониальностью и почтительностью. Неудивительно, что приезжавшим с визитами заграничным принцам юный император казался довольно странным. Наиболее долгосрочными последствиями его необычного детства, что примечательно, стали необычная погруженность в себя и страстная любовь к книгам и наукам. Педру II был императором, но при этом очень походил на викторианского либерала. Он был столь же умен, прекраснодушен, прогрессивен и желал повышения образовательного и культурного уровня народа, как и муж королевы Виктории, принц Альберт. Педру II мечтал, что настанет день, когда Рио станет копией обожаемого им парижского интеллектуального и культурного мира. Возможно, в некоторых отношениях он был даже слишком умен и просвещен – так, он отказывался от помпезности и церемонности, которые во второй половине XIX века становились неотъемлемыми элементами успешной монархии. С другой стороны, располагая ограниченными ресурсами бразильского правительства, он сделал все возможное, чтобы создать образовательные и культурные институты. Он осторожно, но настойчиво подталкивал бразильские элиты к отмене сначала работорговли, а затем и рабства.

На первый взгляд бразильская политическая система напоминала британскую. В ней были условно либеральная и консервативная политические партии, премьер-министр и кабинет из представителей этих партий, а также парламент, перед которым министры были частично ответственны. На деле эта система больше походила на Британию XVIII века. Партии были фракциями, возглавляемыми патронами, и прежде всего они жаждали покровительства. Выборы контролировались правительством, а Педру II держал в руках реальную власть – как первые три британских монарха из Ганноверской династии. Как правитель, он добился очень многого. Например, не министры, а именно он привел страну к победе в изнурительной войне между Парагваем и Тройственным альянсом Бразилии, Аргентины и Уругвая. Неудивительно, что 58-летнее правление утомило императора и исчерпало терпение амбициозных политиков. Идеи и культура в XIX веке эволюционировали с беспрецедентной и головокружительной по историческим меркам скоростью. Парижская эрудиция и культура делали Педру II очень прогрессивным человеком в Бразилии 1850-х годов, но к 1880-м он как будто сильно отстал от жизни. В Бразилии к тому времени – по крайней мере в Рио и некоторых других городах – появились массовая политика и популярная пресса. Поскольку монарх был политическим лидером страны, его нещадно критиковали и дискредитировали. В конце концов Педру II был свергнут в ходе военного переворота в 1889 году. После восстановления мира армия, которую он создал, чтобы победить Парагвай, быстро потеряла статус и финансирование. Кроме того, это была не традиционная европейская армия с высокородными офицерами, связанными древними узами верности с короной. Некоторые офицеры считали себя и республику провозвестниками прогресса, науки и меритократии. Большинство руководствовалось гораздо более мелкими и эгоистичными мотивами.

Ни сам Педру II, ни его наследница, принцесса Изабелла, не предприняли серьезных попыток подавить переворот или реставрировать монархию после него. В рассматриваемый период 1815–1945 годов Педру II был, вероятно, самым умным и, несомненно, самым просвещенным наследственным императором в мире. Он всегда говорил, что предпочел бы быть президентом республики. Это вскрывает дилемму, которая стояла перед любым дальновидным и амбициозным императором XIX века. Такой человек, вероятно, чувствовал, что институту, который он представляет, осталось недолго, а его роль заключается в том, чтобы проложить ему дорогу в забвение. Педру II часто утверждал, что уйти с политической сцены ему не позволяет убеждение, что Бразилия пока не готова к демократическому республиканизму. Подобные оправдания звучали из уст многих других правителей Нового времени. В случае Педру II можно справедливо добавить, что последующая история Бразилии в основном оправдала его пессимизм. С другой стороны, само то, что бразильские генералы и политики отважились свергнуть императора, свидетельствует о его успехе. В 1831 году было весьма вероятно, что в отсутствие монархии Бразилия распадется на множество соперничающих провинциальных республик, возглавляемых авторитарными правителями. К 1889 году это стало немыслимым, и единству страны уже ничто не угрожало. Если однажды Бразилия справится со своими грандиозными внутренними проблемами – многие из которых представляют собой наследие колониализма и рабства – и реализует свой потенциал, то уважение к Педру II и его месту в мировой истории существенно возрастет⁵.

“Свободная” британская конституция XVIII века вызывала восхищение просвещенных европейцев. Тем не менее, хотя законы и представительные институты сделали Британию уникальной среди великих европейских держав, британские короли по-прежнему управляли страной, а не только царствовали в ней. Несомненно, осуществлять управление государством можно было лишь с согласия палаты общин, но обычно этот вопрос получалось уладить. Политических партий в современном смысле – с четкими идеологиями и внепарламентскими организациями – еще не существовало. Палата общин была разделена на несколько фракций, группировавшихся вокруг политических лидеров и знатных покровителей. Электорат был невелик, и многие места в парламенте на самом деле принадлежали влиятельным аристократам. Парламентские фракции и их покровители обычно были больше заинтересованы в благах, чем в политике, а правительство располагало огромными ресурсами в области покровительства, взяточничества и коррупции. В британской политике XVIII века действовало нерушимое правило: правительства почти никогда не проигрывали всеобщие выборы.

Ситуация изменилась в период с окончания войны США за независимость в 1783 году до воцарения королевы Виктории в 1837-м. Многие административные реформы, проведенные во имя повышения эффективности,

добросовестности и экономии, существенно ограничили роль высокопоставленных покровителей и коррупции в политике. Сформировались политические партии. В 1832 году реформа избирательной системы ликвидировала многие “карманные” округа и “гнилые” местечки [26] и существенно увеличила электорат. В 1834 году король Вильгельм IV потерял доверие к вигскому (либеральному) правительству, заменил его оппозиционным консервативным и назначил выборы. Виги победили, и ему пришлось принять их обратно на посты в правительстве. Усвоив урок, королева Виктория никогда не повторяла ошибок дяди и не пыталась восстановить слабеющую королевскую власть. Существенное расширение избирательного права в 1867 и 1884–1885 годах и консолидация массовых политических партий привели к ее дальнейшему ограничению. Но и теперь монархия не была совершенно бессильной даже в строгом политическом смысле. В начале XX века Эдуард VII (1901–1910) оказывал серьезное влияние на внешнюю политику, назначая на высшие дипломатические посты людей, которые разделяли его убеждение в том, что Британия должна идти на сближение с Россией и Францией, чтобы сдерживать амбиции Германии. Тем не менее к тому времени важнейшей ролью монархии, пожалуй, стала символическая⁶.

26

Избирательные округа, которые находились под контролем знати либо обезлюдели, но продолжали посылать в парламент своих представителей. (Прим. пер.)

Поскольку наследственная монархия по природе своей глубоко порочна, британское политическое развитие давало человечеству надежду на лучшее. Выбор правителя в лотерее наследования – очевидно рискованная процедура во все эпохи и во всех обстоятельствах. Учитывая, как усложнилось управление государством в Новое время, она стала практически самоубийственной. Наследственная монархическая власть была такой живучей во многом потому, что другие политические системы на практике обычно оказывались несостоятельными. Сдвиг к парламентскому правительству стал возможен лишь в силу того, что британские элиты обладали достаточными ресурсами и мудростью, чтобы сформировать политические институты и создать традиции, способные заполнить пустоту, возникшую на месте монархии. В XIX веке они адаптировали эти институты и традиции, чтобы привлечь к политике еще более широкие слои населения. В новую эпоху всеобщей грамотности, урбанизации и распространения демократических идей это имело ключевое значение для политической стабильности и легитимности.

Самым известным текстом новой монархии стала “Английская конституция” Уолтера Баджота, написанная в 1865 году. Он разделил правительство на “эффективную” и “почетную” части и поместил монархию во вторую из них. Что касается политической роли короны, он отметил, что “суверен в такой конституционной монархии, как у нас, имеет три права: право давать советы, право поощрять и право предостерегать. Умному и дальновидному королю других прав и не нужно”. Внушенная многим поколениям принцев, эта доктрина стала ключевой для британских монархов. Баджот имел мало общего с упертыми роялистами и был скорее республиканцем. Его книга проливает свет на слабости либерализма даже на пике его силы и непоколебимости. Баджот верил во власть рациональных, образованных и прекрасно информированных верхних “десяти тысяч”: “Массы бесконечно невежественны, а потому не могут управлять страной сами и не умеют распознавать разум при встрече с ним”. По этой причине, чтобы массы подчинялись правительству “десяти тысяч” и считали его легитимным, нужно было задействовать эффектные трюки и символы. С этим – по крайней мере в Британии, где властвовали традиции и инерция, – лучше всего справлялась монархия. Баджот полагал, что со временем образование и культура сделают массы более рациональными, в связи с чем традиционные и магические символы власти отойдут на второй план⁷.

На самом деле Баджот переоценил рациональность электората XX века и недооценил устойчивость и изобретательность монархии. Чтобы выжить, британской монархии следовало среди прочего отказаться от проведения открытой политики. Даже представители левых течений, которые не одобряли монархию, не считали ее своим главным врагом. Кроме того, значительная часть британского общества вплоть до 1945 года сохраняла консерватизм, иерархичность и почтительность в ряду своих принципиальных ценностей. Как в Британии, так и во всем мире монархия всегда была тесно связана с религией. До 1960-х годов Соединенное Королевство по большей части оставалось христианской нацией: “данные опросов свидетельствуют, что в 1964 году около 30 процентов населения полагали, что королева избрана Богом, а еще в середине 1950-х годов в это верили примерно 35 процентов”. В таком контексте вряд ли стоит удивляться, что в 1860-х годах Баджот написал, что подавляющее большинство подданных королевы полагает, что она правит Британией “с Божьего соизволения”. Разумеется, образованные британцы не считали своего монарха сакральным в традиционном смысле, но в большинстве своем поддерживали монархию как источник единства, стабильности и сохранения национального самосознания, укорененного в истории. В Британии, как и везде, многим претили безобразие, материализм и атомизация нового индустриального мира. Промышленная революция привела к фундаментальным и невероятно стремительным изменениям в экономике и обществе. Монархия символизировала стабильность и уважение к традиционным ценностям, которых жаждали многие британцы⁸.

Монархия не просто выжила как один из столпов консерватизма, но и адаптировалась к новой эпохе по множеству важнейших параметров. Она корректировала свое поведение в соответствии с потребностями буржуазии и применяла современные технологии для распространения собственных идей. Начиная с 1870-х годов, когда в обществе пустили корни демократия и массовая пресса, монархия обновила и даже изобрела целый ряд церемоний, ритуалов и других элементов общественной деятельности, которые должны были сделать ее символом национального единства, благопристойности, семейных ценностей и имперского величия. Пространство возле Букингемского дворца приспособили для проведения королевских парадов и зрелищ. Монархия также использовала в своих целях сдвиг англиканской церкви в сторону полукатолической ритуальности и музыкальное возрождение в Британии. Это была эпоха торжественных и церемониальных маршей Эдуарда Элгара. Король Эдуард VII показал себя как увлеченный и эффективный шоумен. Например, возродив старый ритуал, он лично открывал каждое заседание парламента, облаченный во все королевские регалии. Монархия стала великолепным и блистательным зрелищем, которое идеализировало историю страны. Современные технологии позволяли обычным людям представлять себя и зрителями, и участниками этого спектакля, что в старину было доступно только придворным⁹.