В третью стражу. Трилогия
Шрифт:
Но арестовали не Якира, арестовали - если верить последним слухам - Павла Дыбенко, что в голову просто не укладывалось, хотя, казалось бы, и не такое видели. Однако Кравцов переварить падение командарма пока так и не смог, жил с этим странным факт в сердце, как с пулей, уже вторые сутки, и совершенно не представлял, что с этим делать. Все-таки отдать под суд такую глыбу, как Дыбенко, это вам не Муралова и прочих троцкистов по политизоляторам ховать. Впрочем, именно с Мураловым Дыбенко под суд и пойдёт, а вместе с ними и бывший начальник особого отдела корпуса, майор государственной безопасности Ларичев. Так что, хотя Дац, - носивший в отличие от Ларичева общеармейские знаки различия, так как был кадровым военным - все еще оставался даже не исполняющим обязанности, а именно заместителем начальника, фактически именно он командовал
– Вы не понимаете, Борис Оскарович, - сказал Кравцов.
– Дело не во мне или вас, и не в Петре Кирилловиче, - мотнул он головой в сторону комбрига.
– Наш человек в окружении Седова доносит совершенно определенно, они готовят покушение на командарма.
– На командарма кто только не покушался...
– Тауринь говорит по-русски чисто, но с легким акцентом, и еще Кравцову слышится в его словах брезгливая интонация.
– Я выполняю приказ своего руководства, - отстраняется от стола Кравцов.
– Вот и выполняйте.
Ну, да, у комбрига свое начальство, и оно рангом выше. Вышинский всего лишь член ЦК, а Ворошилов заседает в Политбюро.
– Товарищи, - он взял себя в руки и даже улыбнулся.
– Даже странно! Одно дело делаем, а собачимся словно чужие...
– Дружба дружбой, а... служба... врозь, - заговорил, наконец, полковник Дац - та еще сволочь, если исходить из оперативки секретно-политического отдела.
– Пятый отдел поставлен партией осуществлять контрразведывательную и контрдиверсионную деятельность в войсках, и я не вижу оснований для вмешательства ИНО НКВД в работу особых отделов РККА. Сначала вы, Федор Иванович, вмешиваетесь в операцию по разоблачению предателя в штабе интербригад, а теперь вообще предлагаете инкорпорировать ваших оперработников в структуры войсковых особых отделов! Неслыханно!
Но показушный демарш на успокоившегося Кравцова впечатления не произвел.
– Все правильно, Борис Оскарович, - кивнул он.
– Но давайте, тогда уж, расставим, как говорится, книги по полочкам. Приказ о замораживании операции "Лихой" отдал не я, а старший майор госбезопасности Никольский, являющийся полномочным представителем НКВД в Испанской республике. Будете апеллировать к Израилю Моисеевичу, или все-таки не стоит?
Конечно, Леплевский куда более сильная фигура, чем Никольский, но Никольский здесь, а начальник 5-го отдела там. И потом за полномочным представителем стоит никто иной, как сам начальник Главного управления госбезопасности Агранов, а эта карта бьет все козыри, что имеются у "контрагентов". Но и это не все...
– Товарищ Никольский предполагал, что на этапе согласования действий наших... мнэ... структур...
– Кравцов сознательно изображал из себя простачка-выдвиженца, поднаторевшего в коридорах Лубянки на канцеляризмах и трескучих фразах, но ума и опыта не набравшегося. Тем сильнее обычно бывали разочарования его оппонентов.
– ...могут возникнуть некоторые сложности...
– он расстегнул нагрудный карман гимнастерки и достал оттуда сложенный вчетверо лист бумаги.
Если честно, Кравцов имел слабость к таким вот простым фокусам, и использовал этот прием так часто, что отметка об этом появилась даже в его личном деле.
– Лев Лазаревич решил не перегружать оперсвязь шифровками и вчера лично переговорил с командующим, - он развернул документ и положил его на середину стола.
– Вот резолюция товарища Якира. Этого вам достаточно?
4.
Вильда фон Шаунбург
,
VogelhЭgel,
, 15 января 1937года
,
утро
"Что происходит? Что, ради всех святых, происходит?! И кто мне забыл рассказать, почему и как?"
Рутина - отличное лекарство от тоски и душевной смуты. Это хорошо понимали предки, обнаружившие себя однажды в холодных и унылых стенах своих крепостей и городов. Там можно было, наверное, сойти с ума от одной только скуки. И тогда они придумали Ordnung - порядок - традиции, ритуалы, часы и календарь. И, разумеется, знаменитое немецкое воспитание...
Вильда оказалась воспитана просто великолепно. Она сама никогда даже не догадывалась, насколько хорошо. Ранний подъем, гимнастика, холодный душ... Кто бы мог подумать, что таких салонных фей - Kuche, Kirche, Kinder - воспитывают в духе Фридриха Великого? Никто, но... Плотный завтрак - предпочтительно с молитвой, но можно обойтись и без крайностей - и погружение в череду насущных дел, хозяйство ведь никто не отменял и содержание такого имения, как "Птичий холм" - не детская забава. Это и есть рутина - размеренное перемещение души сквозь вереницу необходимостей и императивов, когда не остается ни сил, ни времени на "шиллеровские страдания", на рефлексию, на самое себя.
"Но, боже мой! Не деревянная же я?!"
Мысли о Басте и Кайзерине возвращались, пробиваясь сквозь заслоны дел и забот, которые с упрямством настоящих баварских горцев громоздила перед ними Вильда. Ничто не помогало, не утоляло боли и печали, но все-таки "размеренная суета"...
– "Нет, кажется, Баст написал "организованная суета!" - помогала забываться, отвлекая от сердечной боли.
И все-таки, все-таки... Ну, право, не железная же она, не холодная и бездушная тварь, чтобы вот так вот просто забыть обо всем?! Но и это было неверно. Не тварь, не бездушная ...
Дни, последовавшие за известием о гибели Кайзерины, были полны невыносимой муки. Болела душа, корчась от видений жестокостей и страдания в стиле Босха и Грюневальда. Вильда и сама не представляла, - еще одно, но не последнее открытие этих дней - до какой степени Кейт стала частью ее самой и ее отношений с Бастом - непростых, но замечательно изменившихся благодаря все той же Кайзерине. Не представляла, не понимала, как не знала и того, насколько устойчивой к ужасам нового мира создали ее душу Бог и Природа. Но как бы то ни было, это оказались воистину трудные дни, мучительные, изнуряющие... Противоречивые сообщения о судьбе "австрийской журналистки" приходили почти каждый день, а иногда и по нескольку раз на дню, меняясь от обнадеживающих до бесповоротно мрачных.
Убита... застрелена... умерла от ран... умирает от заражения крови
...
И Баст сукин сын, молчал, как воды в рот набрал. Исчез, растворился в хаосе воюющей Испании и не подавал ни голоса, ни знака. Но потом... Потом одно за другим последовало несколько общеутешительных сообщений и "заявлений для прессы", и одиннадцатого ночью неожиданно позвонил так надолго пропавший Баст. Связь была отвратительная. Вильда едва улавливала слова мужа, в большей степени полагаясь на интуицию, чем на распознавание звуков речи в шуме. Но она вполне представляла, чего стоил ему этот звонок сквозь ночь, и понимала, что разговор этот не обычный, и что звонит он отнюдь не для того, чтобы сообщить, что у него все в порядке, или объясниться в любви. Впрочем, в последнем она как раз ошиблась. Баст очень тонко, не называя вещи своими именами, сказал ей, как сильно он ее любит и... как сильно любит он Кейт. И означать это могло лишь то, что обстоятельства сделались "особыми" и наступило время, "когда не только от нас зависит, жить или умереть". Был у них с Бастом однажды летом такой разговор... Но тогда, в августе, он показался ей почему-то незначительным и маловажным, чем-то мелодраматическим в стиле немецкого романтизма... Впрочем, она ни о чем не забыла и, когда позже задумалась все-таки над содержанием того разговора - в контексте иных, новых и не слишком новых фактов и обстоятельств - отнеслась уже к нему несколько иначе. Куда более серьезно, чем вначале. Ну, а теперь... Теперь и подавно относиться к такого рода вещам с легкомыслием, достойным "красивой немецкой женщины", было бы верхом идиотизма.