В третью стражу. Трилогия
Шрифт:
Баст позвонил в два с четвертью, но спать Вильда уже не легла. Оделась, умылась, привела в порядок волосы и спустилась на кухню. Дом спал, да и сколько их было всего, ее домочадцев? Трое, считая и старика Гюнтера. Она включила свет, "зажгла" электрическую плиту - у Шаунбургов стоял относительно старый Siemens 1927 года с цилиндрической духовкой - и быстро, без затей, сварила полный кофейник крепкого, вечернего помола, бразильского кофе. Затем она поднялась обратно наверх, вошла в кабинет Баста, чего обычно в его отсутствие не делала, и остановилась в раздумье. До сих пор все, что она делала, делалось как бы помимо ее осознанного желания. Она действовала как сомнамбула или пражский истукан, одеваясь и умываясь, спускаясь по лестницам и поднимаясь по ним, но теперь, придя, в конце концов, туда, куда хотела прийти, она очнулась, наконец, от своего "лунатизма" и снова обрела свободу воли.
Оглядевшись, Вильда решила, что света настольной
"Все".
Книги вернулись на место. А Вильда передвинула кресло в эркер, застекленный от пола до потолка, взяла из запасов мужа бутылку кирша и, прихватив кофе и пепельницу, устроилась в кресле "встречать рассвет". Спать она не хотела, и ей было о чем подумать. Так что, остаток ночи Вильда провела в размышлениях "о разном", сдобренных отдающим миндалем, настоящим немецким киршвассером и горьким до изумления бразильским кофе.
***
Ее нынешние отношения с Бастом представлялись более чем причудливыми, хотя отнюдь не исключительными. Случалось уже, и не раз, что две женщины любили одного и того же мужчину. Бывало и наоборот. Иногда такие отношения, невероятные - с точки зрения обыденного опыта - и греховные, если рассматривать их глазами религии и морали, становились предметом гласного обсуждения, пусть и завуалировано, используя туманные обороты речи и прочие эвфемизмы. Кажется, что-то подобное произошло с поэтом Георгом Гервегом и русским революционером Герценом... Жена Герцена... Натали? Вильда не помнила подробностей, но они ей были и не нужны. Она знала уже из университетского курса по антропологии, что человек моногамен лишь в силу весьма прозаических обстоятельств, позднее разукрашенных, как рождественское дерево конфетами, блестками и цветными конфетти, разнообразными религиозными и моральными догмами и стереотипами. Но и это, по большому счету, уже неважно. В конце концов, прецеденты ничего не меняют и не доказывают. Ее сердце отдано Себастиану. Причем теперь, после драматических изменений в его характере и отношении к ней, даже больше, чем раньше, когда между ними стояли барьеры холодноватого отчуждения, приобретенного вместе с воспитанием и обычаями, и тотального непонимания, вызванного, как думала теперь Вильда, ее невежеством и его сдержанностью. Она полюбила его, едва увидела впервые, любила - ровно и незаметно для него - в течение всех тех лет, что они были вместе, пусть "вместе" они в то время почти и не были. Но настоящая любовь пришла позже и, как ни странно, вместе с Кайзериной. А в итоге, получилось - "А не волшебство ли это? Не магия ли или божественный промысел?" - что разделить в своей душе Баста и Кайзерину Вильда уже не могла, да и не хотела, что, возможно, и странно, но именно так. Она любила Баста и знала, что он любит ее. Она любила Кайзерину - и, увы, не только как названую сестру - и знала, что та любит ее со все искренностью, на которую, как выяснилось, способна эта незаурядная женщина. И в этом контексте отношения Баста и Кайзерины переставали быть извращением, предательством или изменой, а становились тем, чем и являлись на самом деле: любовью, нежностью и дружбой, связавшими их троих сильнее любых брачных уз.
"Вот так..." - Вильда сделала еще один аккуратный глоток - она пила прямо из бутылки - и, оставив в покое кирш, закурила французскую сигарету "Сейтанес".
Было семь часов утра.
"Время", - она встала из кресла и подошла к письменному столу Баста, на котором имелся телефонный аппарат. К счастью, на континенте телефонные линии работали исправно. Мюнхенская барышня связалась со своей венской коллегой, и связь установилась в считанные минуты.
– Господин Либих?
– спросила Вильда, когда в Вене ответили.
– Да, - слышимость была отличная, ей казалось даже, что она ощущает дыхание собеседника.
– Я звоню вам по поручению,
– Я весь внимание, - откликнулся мужчина.
В следующие минуту или две Вильда "с точностью до запятой" - как и учил ее когда-то Баст - изложила услышанную от супруга "просьбу к издателю"..
– Да, госпожа, - подтвердил "господин Либих".
– Я все понял и сегодня же займусь делами господина Шаунбурга. Будьте только любезны, повторите, какие именно страницы рукописи нуждаются в повторной вычитке?
– Двадцать третья, - повторила Вильда, - двадцать девятая, с тридцать второй по тридцать шестую, сорок первая и пятьдесят третья.
– Отлично, - сказал на это голос из Вены.
– Теперь я уверен, что не ошибусь...
Следующий звонок был в Париж...
***
Вообще-то ей было безумно интересно узнать, чем занят Баст на самом деле. То есть, она нисколько не сомневалась в том, что ее муж пишет статьи для газет, как и в том, что он офицер Службы Безопасности.
"СД", - аббревиатура эта не вызывала у Вильды ничего, кроме презрительного раздражения, хотя она и понимала, - не малый ребенок - что людей в черной форме со сдвоенными молниями в петлицах следовало если и не бояться, то, во всяком случае, опасаться. Репутация у Службы Безопасности была весьма своеобразная, и Вильду, если честно, беспокоило, что Баст служит в ведомстве герра Гиммлера.
Ее утешало лишь то, что, насколько ей было известно, - а у Вильды не нашлось повода не верить супругу на слово, - Себастиан фон Шаунбург не занимался такими отвратительными вещами, как преследование евреев или инакомыслящих, а работал в разведке, что, конечно же, многое меняло в ее отношении к месту его службы. Однако интересовало Вильду совсем не то, чем конкретно занят Баст в Гестапо. В конце концов, многие мужчины не посвящают жен в подробности своей "трудовой деятельности" - зачастую скучные и неинтересные, если уж не секретные. Мир работы, традиционно, был отделен от правильных немецких женщин плотной завесой недомолвок, умолчаний и исключений. И хотя Баст был не таков - по крайней мере, теперь - чтобы утаивать от Вильды то, что можно было бы рассказать, не нарушая служебных инструкций и режима секретности, она вполне могла обойтись без этих темных тайн с Принц-Альбрехтштрассе. Но с некоторых пор Вильда начала угадывать в жизни Баста некую иную ноту. Нечто странное, и как ей чудилось, никак не связанное с его повседневной - открытой и тайной - жизнью. Это была как бы тайна за тайной, секрет в секрете, отзвук чего-то большего, чем обычные "мужские глупости", эманация другой жизни, в которую, как это ни странно, похоже, были посвящены и Кайзерина, и Виктория, и ее сумасшедший от ногтей до макушки любовник Раймон Поль, которого Баст называл на баварский манер Райком. Вот в эту тайну Вильда хотела быть посвящена, но любовь и воспитанная с детства дисциплина не позволяли ей проявить в этом вопросе даже самую минимальную активность. То, что должно, сделает когда-нибудь в будущем сам Баст.
"Или не сделает... если у него есть для этого веские причины..."
Она все еще сидела в кабинете мужа, когда почтальон принес в имение телеграмму от Кайзерины... Кейт была ранена, но жива и быстро поправлялась.
5.
Раймон Поль, Сарагоса, Испанская республика, 15 января 1937 года, вечер
Усталость начала сказываться даже быстрее, чем он ожидал. Виктория, после концерта казалась возбужденной и полной сил, но жила, по-сути, - взаймы. С утра не могла поднять голову, и полдня ходила, как в воду опущенная, вялая и анемичная, как после тяжелой болезни. К вечеру, обычно, приходила в себя, быстрее - если назначен концерт. И на сцену выходил уже другой человек, другая женщина... Яркая, полная жизни...
"Дива".
Испанские гастроли, кроме всего, наложились на уже хроническую усталость и изматывающую тревогу за Кайзерину и Баста, а график выступлений составили такой плотный, какого Татьяна не допускала с весны тридцать шестого, когда "раскручивали Викторию" буквально на пустом месте. Два концерта в Барселоне, один - в Лериде, и теперь два в Сарагосе: завтрашний - для испанцев, и сегодняшний - для советских. В Сарагосе близость фронта ощущалась гораздо сильней, чем в Барселоне, да и военных - испанцев, интернационалистов и советских - пришло столько, что казалось, все население города из одних солдат и состоит.
– Здравствуйте, господа, - сказал Раймон, выходя к посетителям.
Переводчик - молодая невысокая женщина с темными вьющимися волосами и орденом Ленина на жакете - слово "господа" автоматически поменяла на слово "товарищи", но товарищи - ровным счетом три - все поняли правильно. Кряжистый широкоплечий полковник с коротко стрижеными черными волосами (пилотку он снял при появлении Раймона) откровенно улыбнулся, два майора - высокий с русыми волосами и красивым славянским лицом и низкого роста худощавый брюнет - показали глазами, что тоже поняли оплошность переводчицы.