В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
искренности. Он любил сравнивать ее с Римско-католическою и был очень
доволен, когда раз в разговоре о сем предмете я выразил ему характеристику этих
двух церквей в коротких словах, сказав, что церковь Римская есть суровая
госпожа для своих поклонников, тогда как церковь Православная есть нежная
мать чад своих. Любимым автором его в этом отношении был Стурдза. Всякий
философский взгляд на православие занимал его чрезвычайно. Так, уже в
последний год своей
на немецкий язык одну рукопись, в которой неизвестный автор с силою самого
глубокого убеждения выставляет всю возвышенность и чистоту учения
Православной церкви. "Рукопись эта, -- писал он ко мне от 29 ноября (11 декабря)
1851 года, -- по своему содержанию достойна того, чтобы издать ее в свет; но
если в ней заключаются такие места, которые не согласны с учением нашей
церкви, то на такие места нужно сделать возражения, дабы вместе с истиною не
пустить в свет заблуждения". Рукопись эта была мною переведена, но смерть
Жуковского не дала исполниться его желанию видеть оную напечатанною.
Не менее ценил он и все то, что могло бы принести пользу и нашим
соотечественникам по части христианского назидания. В 1848 году занимался он
чтением книги Штира, под заглавием "Die Reden des Herrn Jesu" ("Речи Господа
Иисуса")2. Книга эта написана в самом строгом христианско-консервативном
тоне одним из так называемых в Германии верующих (пиетистов) богословов и
отличается глубоким прозрением в смысл слов Иисуса Христа; но, по общей
участи всех немецких книг, и это хотя более назидательное, нежели ученое,
творение преиспещрено словами еврейскими, греческими и латинскими, так что
для не знающего этих языков смысл этой книги делался решительно
недоступным. Я помог в этом отношении покойному, и вот в каких словах
благодарил он меня за это: "Благодарю вас душевно за труд, который вы на себя
взяли и который так совестливо исполнили. Ваши замечания на Штира тем более
заставляют меня желать, чтобы вы занялись пересадкою этого плодоносного
дерева на нашу русскую почву. Штир -- чистый, глубокомысленный и
глубокоученый христианин, что в его словах не сходно с нашим исповеданием, на
то можно указать с надлежащим опровержением; но то, что в нем со всеми
исповеданиями согласно, то будет для нас сокровищем; и вы сделаете большое
дело, сделав это сокровище доступным нашим русским, православно-верующим".
На мои возражения против этого предложения В. А. отвечал мне следующее:
"Благодарю вас за ваше письмо, в котором вы с такою основательностию
выражаете свое мнение о книге Штира. Я с вами во всем совершенно согласен.
я и не полагал, чтобы Штира можно было перевести вполне на русский язык. Я
думал только, нельзя ли у него извлечь многое, могущее быть весьма
назидательным для православных читателей. Самое необходимое для сохранения
нашего чистого православия состоит в том, чтобы не вводить никаких
самотолкований в учение нашей церкви: авторитет ее должен быть без апелляции.
В этом отношении должна действовать одна вера, покоряющая разум. С другой
стороны, этот покорный разум должен вводить веру в практическое употребление
жизни; без этого введения веры в жизнь не будет живой веры. Вот чего бы я
желал для большего, действительнейшего распространения чистого православия,
дабы оно, проникнув все действия ежедневной жизни, было источником,
оживлением и хранением нравственности домашней и публичной. Мы видим, что
здесь, в Германии, от Дерзкого самотолкования произошло безверие3, но от
нетолкования происходит мертвая вера -- почти то же, что безверие; и едва ли
мертвая вера не хуже самого безверия! Безверие есть бешеный, живой враг: он
дерется, но его можно одолеть и победить убеждением. Мертвая вера есть труп;
что можно сделать из трупа?"
Не раз эта же тема была предметом наших разговоров с покойным.
Жуковский был христианином не столько по убеждению (ибо, как он часто сам
говорил, богословию он не учился), сколько по сродному его сердцу чувству ко
всему духовно-изящному и божественно-высокому. Поздно, быть может, для него
развилось в нем чувство глубокого убеждения в нужде веровать и умом; но его
мягкой душе нетрудно было преклонить разум в послушание веры. Как часто
выражалась эта внутренняя борьба его с естественным человеком в нем самом в
непритворных, искренних вздохах о потерянных годах беспечной молодости! Он
всегда говорил, что жить душою он начал только с той поры, как вступил в
семейный круг. Его прошедшее, столь обильное полезною и высокою
деятельностию, пред взором возродившейся внутреннею жизнию души его было
слишком незначительно для того, чтобы на нем утвердить лестницу к пределам
чистого созерцания духовного, к которому ведет одно христианство. Но зато он
умел и смирять себя. Раз я застал его с катехизисом в руках. "Вот, -- говорил он
мне, -- к чему мы должны возвращаться почаще. Тут вам говорят, как дитяти:
слушайся того, верь вот этому! и надо слушаться!" "О, авторитет великое дело для
человека!
– - повторял он нередко.
– - Что такое церковь на земле? Власть, пред