В.А. Жуковский в воспоминаниях современников
Шрифт:
после меня!" Я напомнил ему веру в Промысел Божий, милость к нему государя,
его заслуги престолу и отечеству. "Да, -- отвечал он, -- это убеждение есть".
Слезы докончили его исповедь. "Жизнь, все жизнь, -- продолжал он как бы про
себя, -- исполненная пустоты". Наконец я ввел к нему детей его. Он вместе с ними
прочитал Молитву Господню и исповедание перед причащением. Причастились
дети, принял и он причащение. Тотчас же в нем заметна стала перемена. Он
умилился,
Бог был с нами! Он Сам пришел к нам! Он в нас теперь! радуйтесь, мои милые!"
Он очень был встревожен умилением; я поспешил его оставить; затем он уснул
спокойно.
10/22 апреля, в четверг, поутру, я вошел к нему, и на вопрос мой о его
здоровье он отвечал: "Вчера и сегодня мне легко на душе. Это блаженство
принять в себе Бога, сделаться членом Бого-семейства... Мысль радостная,
блаженная! Но не станем ею восхищаться. Это не игрушка! Она должна
оставаться, как сокровище, в нас". Потом он просил меня приехать в июне или
даже в мае. Я обещался приехать как можно скорее. Спустя несколько часов я еще
раз зашел к нему. "Вы на пути, -- сказал он мне, -- какое счастье идти куда
захочешь, ехать куда надо. Не умеешь ценить этого счастия, когда оно есть;
понимаешь его только тогда, когда нет его. Мне бы хотелось (продолжал он),
чтобы вы знали, что после меня останется. Я написал поэму; она еще не кончена;
я писал ее, слепой, нынешнюю зиму. Это "Странствующий жид", в христианском
смысле. В ней заключены последние мысли моей жизни. Это моя лебединая
песнь. Я бы хотел, чтобы она вошла в свет после меня. Пусть она пойдет в казну
детей моих. Я начинал было переводить ее, диктуя сам, по-немецки. Но Кернер6
берется перевести ее по-немецки в стихах. Пусть ее переделывает по-своему,
пусть прибавляет, -- но мысль мою он поймет. Я бы желал, чтобы вы знали и мою
методу учения по таблицам. Я испробовал ее над детьми моими. Воображение их
так сильно было приковано к событию, что они плакали, когда я рассказывал им
последнюю вечерю Господа, его Гефсиманскую молитву. Но вы приедьте ко мне,
и тогда я покажу вам эту методу в подробности".
Перед самым отъездом моим он еще раз прислал за мною. Я вошел. Он в
одной руке держал лист бумаги, в другой -- карандаш. "Я хочу писать к государю,
– - говорил он, обратясь ко мне.
– - Василий (позвал он человека), мы с тобою будем
работать ночью. Теперь еще рано. Который час?" -- "Три часа", -- отвечали ему.
"Как идет время!" Потом, обратившись ко мне, он начал говорить: "Я смерти не
боюсь. Я готов схоронить жену, детей. Я знаю, что я их отдал Богу. Но думать,
что ты сам уходишь,
больно!" Потом, помолчав, продолжал: "Но зачем я задерживаю вас такими
скучными мыслями! Мне надо устроить дела мои. У меня все разбросано, в
беспорядке. Верно, оставить все жене, привести в порядок. Мне уже нельзя; вы
видите, в каком я положении!" При прощанье он пожал мне руку и сказал:
"Прощайте!.. Бог знает, увидимся ли еще". Я было возразил против этого
надеждою, но он отвечал: "Ах! Как часто и я отходил так от одра друзей моих и
уже больше их не видал!.. Бог с вами! Благодарю вас за эти три дня, в которые вы
мне принесли столько радости". Я вышел.
12/24 апреля я был в Карлсруэ у И. П. Озерова. По причащении детей его,
я готовился уже отправиться обратно в Стутгардт, как приходит известие, что В.
А. Жуковский скончался в ночь с пятницы на субботу в 1 ч. и 37 минут
пополуночи. Вслед за тем получил и я письмо от человека, находившегося
неотлучно при покойнике до самой последней минуты. Он извещал меня, что еще
в пятницу вечером никто не мог думать, что наш почтенный старец так скоро
кончит жизнь свою. В час пополудни мы отправились вместе с г. Озеровым в
Баден; с нами вместе прибыл из Франкфурта старик Рейтерн, безрукий воин
русской службы, которому не суждено было принять последний вздох своего
друга и зятя. Вошед в комнату, где лежал представльшийся еще в кровати,
обставленный кругом цветами и обвитый большою гирляндою из неувядаемой
зелени, я думал видеть более усталого певца, тихим сном покоившегося на
лаврах, нежели обыкновенного мертвеца. Кротость и спокойствие, сиявшие на
лице его, ясно свидетельствовали о той тихой кончине, какую ему послал Бог. Из
рассказов того же человека я узнал, что он с пятницы на субботу к вечеру был
больше в забытьи; однако узнал и жену, и детей своих; к ночи же уснул и спал
самым покойным сном, пока в половине второго часа пополуночи два последние
вздоха, отличавшиеся от обыкновенного дыхания спящего человека только тем,
что они следовали реже один за другим, не окончили его телесного
существования на земле... Мы начали литию. Продолжение пасхального
попразднества как нельзя лучше шло к настоящему случаю; и когда я, стоя лицом
к лицу умершего, возгласил: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть
поправ и сущим во гробех живот даровав"7, -- то мне казалось, что он сам еще
внимает сему торжественному гимну сквозь охладевшие черты еще жившего
выражением лица своего. Признаюсь, никогда еще и мне самому не доводилось