Василий Тёркин
Шрифт:
Захотелось ему войти в калитку, совсем по-детски потянуло туда, на дворик, с погребицей в глубине и навесом и с крылечком налево, где, бывало, старуха сидит и разматывает "тальки" суровой пряжи. Он тут же, за книжкой... По утрам он ходил к "земскому" и знал уже четыре правила. Из сарайчика идет запах серы, к которому все давно привыкли.
Он взялся за щеколду калитки и хотел отворить.
Заперто было изнутри. Пришлось постучать.
– Кто там?
– спросил со двора мужской очень мягкий голос.
Называть себя Теркин
– Отворите, пожалуйста!
– крикнул он.
Калитку стали осторожно отворять.
"Наверно, раскольники", - подумал он, переступая через высокий дощатый порог калитки.
Его впустил хозяин, - это сейчас узнал Теркин, рослый, с брюшком, свежий еще на вид мужик лет под пятьдесят, русый, бородатый и немного лысый, в одной ситцевой рубахе и шароварах, с опорками на босых ногах... Глаза его, ласковые, небольшие, остановились на незнакомом "барине" (так он его определил) без недоверия.
Теркин быстро оглядел, что делалось на дворе. В эту минуту из избы в сарайчик через мостки, положенные поперек, переходил голый работник в одном длинном холщовом фартуке и нес на плече большую деревянную форму. Внизу на самой земле лежали рядами такие же формы с пряничным тестом, выставленным проветриться после печенья в большой избе и лежанья в сарайчике.
В один миг Теркин догадался, какое это заведение. Пряники - коренное дело Кладенца. Испокон века водилось здесь производство коврижек и, в особенности, дешевых пряников, в виде петушков, рыб и разных других фигур, вытисненных на кусках больше в форме неправильных трапеций, а также мелких продолговатых "жемков", которые и он истреблял в детстве. Сейчас, по памяти, ощутил он несколько едкий вкус твердого теста с кусочками сахара.
– Бог в помочь!
– сказал он.
– Вот полюбопытствовал посмотреть на ваше заведение... Я - приезжий.
Хозяин улыбнулся добрейшей усмешкой широкого рта, засунул засов и поклонился легким наклоном головы.
– Пожалуйте... Поглядите, коли желательно. И сразу между ними вышел бытовой разговор, точно будто он в самом деле был заезжий барин, изучающий кустарные промыслы Поволжья, и пряничный фабрикант стал ему, все с той же доброй и ласковой усмешкой, отвечать на его расспросы, повел его в избу, где только что закрыли печь, и в сарайчик, где лежали формы и доски с пряниками, только что вышедшими из печи.
Черная изба осталась почти такою, как была и десять лет назад; только в ней понаделали вокруг стен таких столов, как в кухнях. В чистые две горницы хозяин не водил его; сказал, что там он живет с сыном; работники летом спят в сарае, а зимой в избе. Теркин посовестился попросить провести и туда.
– Я - вдовый, один всего сынок и есть.
Хозяин указал на сына, - "молодцов" у него было всего четверо, - худощавого брюнета лет двадцати, с умными впалыми глазами. И тот был голый, как и остальные трое уже пожилых работников.
– Он у меня искусник, - прибавил
– Сам режет формы... Миша! Покажь барину ту форму, что намнясь вырезал.
Слово "барин" резнуло Теркина. Но он не хотел называть своей фамилии, говорить, чей он был приемыш... Неопределенное чувство удерживало его, как будто боязнь услыхать что-нибудь про Ивана Прокофьича, от чего ему сделается больно.
Показали ему форму с разными надписями - славянской вязью и рисунками, которые отзывались уже новыми "фасончиками". Он пожалел про стародавние, грубо сделанные наивные изображения.
Но он похвалил искусника, не желал его обескураживать.
– Как вы прозываетесь?
– спросил он у отца.
– Птицыны мы, батюшка, Птицыны.
Узнал он, продолжая вести себя как заезжий "барин", что в день идет у них до пяти кулей крупичатой муки, а во время макарьевской ярмарки - и больше.
Потом показали ему разные сорта пряников. Хозяин отобрал несколько штук из тех, на которые указывал Теркин, и поднес ему. Тот не хотел брать.
– Обидите нас, батюшка... Ведь эти прянички всего десять копеек фунт. Деткам отдадите.
– Деток-то у меня нет.
– Все едино! Безделица!
И так он ласково глядел, что нельзя было не взять.
Но главного-то Теркин еще не знал - сам ли Птицын купил у Ивана Прокофьича двор.
– Вы здешние, коренные?
– спросил он попроще.
– Нет, батюшка, мы рассадинские. Там у нас и землица порядочная есть. Здесь из-за этого дела проживаем.
– Купили двор?
– Арендатели мы... А купил-то из Рассадина же мужичок. У здешнего... Теркиным прозывался... Вот здесь спички делал... Сказывают - заведение у него стало. Никак, на поселение угодил.
И по ясному лицу прошлась тень, точно будто он не хотел дурно говорить про бывшего владельца.
– Спасибо!
– быстро промолвил Теркин, так же быстро отворил калитку и пошел вниз по проулку.
XXXIV
Николаева долгуша пробиралась по круче, попадая из одной выбоины в другую.
– Вон и моя избенка!
– указал он на самый край обрыва.
Изба была последняя и стояла так, что сбоку нельзя уже было спуститься вниз: откос шел почти отвесно и грозил "оползнем", о каких рассказывали Теркину в детстве.
Когда они подъехали и Николай слез с козел, из ворот вышла его жена Анисья, женщина еще не старая на вид, небольшого роста, благообразная, в повойнике и ситцевом сарафане и, по-домашнему, босая.
Она отворила ворота, и Николай взял лошадь под уздцы. Долгуша въехала на крытый глухой двор, где Теркина охватила прохлада вместе с запахом стойл и коровника, помещавшихся в глубине. Стояли тут две телеги и еще одна долгуша, лежало и много всякой другой рухляди. Двор смотрел зажиточно. Изба - чистая, с крылечком. На ставнях нарисованы горшки с цветами, из окон видны занавески.