Ведьмак. Перекресток воронов
Шрифт:
На Геральта исходящая от маркграфа грозная суровость впечатления не произвела. Видимо, сказывалось юношеское отсутствие воображения.
В углу покоев, под большим чучелом орла, стоял ткацкий станок, за которым сидели две женщины, точнее, женщина и девочка. Девочке было лет двенадцать, и выглядела она соответственно возрасту. Красивая, если бы не следы оспы. У женщины были длинные прямые волосы, большие глаза и тонкие губы. Выглядела она неважно. Может, из-за пугающей бледности лица и белизны хрупких рук. Может, из-за чего-то ещё, чего Геральт не мог определить.
Обе – женщина и девочка –
Фрагменты костей на кубке маркграфа, как заметил Геральт, включали зубы и глазницы.
— Ведьмак, — нарушил тяжёлое молчание Луитпольд Линденброг, поднимая кубок. — Знаешь ли ты, что это такое?
Геральт знал, но промолчал.
— Этот кубок, — продолжил маркграф, — изготовлен из черепа ведьмака. Предводителя всех ведьмаков. Это трофей памятной битвы при Каэр Морхене, случившейся в сто девяносто четвёртом году. В память о той битве части черепа убитого тогда ведьмака были вправлены в этот кубок. Мой родитель, бывший маркграф Верхней Мархии, получил его в подарок от одного из участников той победоносной битвы.
Геральт не имел ни малейшего желания выводить маркграфа из заблуждения. Трофей был очевидной подделкой. Знал ли об этом маркграф или же его обманули – не имело особого значения.
— Почему я тебе это говорю и почему сейчас пью из кубка в твоём присутствии? — продолжал маркграф. — Я делаю это, чтобы ты осознал: я, как и мой родитель, ведьмаков не жалую. Мутацию, которой вы обязаны своим существованием, считаю противной природе и не заслуживающей права на существование. Даже если мы смело предположим, что вы творите столько же добра, сколько и зла, если допустим, что ваши добрые дела уравновешивают ваши выходки и преступления, то в результате выходит ноль. Ноль. То есть ничего. Этот нулевой результат означает, что, говоря коротко, вы миру совершенно не нужны.
— Впрочем, — маркграф отпил из кубка и поднял голову, — я способен проявить терпимость, когда дело касается профессионализма. Я, мягко говоря, недолюбливаю эльфов и полукровок. Но терплю Фиахру де Мерсо, на четверть эльфийку, более того — жалую ей высокую должность, поскольку она превосходный профессионал. И если я сейчас превозмогаю неприязнь и беседую с тобой, то лишь потому, что хотел бы считать тебя профессионалом. Хоть ты и молокосос... Деянира! Херцелойда! Довольно стучать! Вон отсюда! Обе!
Последние слова маркграфа прозвучали подобно лосиному рёву. Женщина и девочка вздрогнули от этого звука. Они поспешно поднялись и торопливо покинули покои, бросив и станок, и недотканное полотно с узором в виде рыбьей чешуи.
Луитпольд Линденброг проводил обеих взглядом, храня молчание, пока они не скрылись за дверью. Геральту стало ясно, что маркграфу мешало не стучание станка, а их присутствие. Очевидно, он не хотел говорить при них.
— Вверенная моей опеке девица, — заговорил он, наконец, снова отпив из кубка, — внезапно скончалась. А после смерти, после погребения,
— Подтверждаю.
— Тогда добавлю кое-что ещё. Видишь ли, ведьмак, вести здесь разносятся быстро, особенно когда им помогают. А один священник со Стеклянной Горы очень даже помогал. Хвастался направо и налево, что в некоем городке силой пламенных молитв снял страшное проклятие с бургомистра и его семьи. Когда это дошло до моих ушей, а стрыга к тому времени уже загрызла дюжину людей, я послал Фиахру привести этого священника. И вот стоит он передо мной, точь-в-точь как ты сейчас. Только у него поджилки тряслись, жалко было смотреть, а у тебя, замечаю, нет. Видать, тоже из-за отсутствия воображения.
— Но вернёмся к делу. Говорю священнику суть: есть стрыга, надо расколдовать. Описал ему, как тварь выглядит и чем промышляет. А он, гляжу, побледнел, что твоя простыня. Чую неладное, но спрашиваю вежливо, очень вежливо: уверен ли он, что там, на Стеклянной Горе, именно его молитвы сняли проклятие? И готов ли повторить свой подвиг с нашей упырицей? А он глаза в пол, бормочет что-то. Прижатый к стенке, кивает: дескать, готов, но сперва должен помолиться богам в одиночестве целую ночь. Милостиво соглашаюсь, но, не будучи дураком, велю тайно выставить стражу. И что же? Представь себе, едва стемнело, святоша пытается улизнуть. Естественно, стража его за шкирку — и ко мне. Я снова спрашиваю, всё так же вежливо: почему сбежать пытался? Как там было с его снятием проклятия и не морочит ли он мне голову? А он твердит своё. Тут моя вежливость как-то разом испарилась. Проще говоря, я взбесился. Велел посадить его в железную клетку и подвесить на кронштейне над обрывом. Не провисел он и получаса — уже вопит, молит о пощаде. И признаётся, что на Стеклянной Горе вовсе не он снял проклятие. И назвал того, кто это сделал на самом деле. Угадаешь, кого он назвал?
Геральт кивнул.
— Угадал, — притворно обрадовался маркграф. — Прекрасно. Ну, так что? Возьмёшься расколдовать стрыгу? Только не говори, что сперва должен помолиться целую ночь. Клетка всё ещё висит на прежнем месте.
— Со священником внутри?
— Что ты, — поморщился Луитпольд Линденброг. — Я его отпустил ко всем чертям. Предварительно велев, для науки, всыпать ему пару десятков плетей.
— А пробовал ли кто-нибудь ещё... Обращались ли вы, ваша светлость... В Мархии ведь должен быть придворный чародей?
— Был. Взял да помер весной прошлого года. Должны были прислать кого-то из Бан Арда, до сих пор никого нет. И раз уж речь зашла о Бан Арде — я просил помощи в деле со стрыгой у одного тамошнего чародея. Могущественный маг, важная персона в их академии, к тому же родственник Деяниры, моей супруги, а прежде — соратник моего покойного отца. Думал, поможет. Кто, как не он, думал я. Взмахнёт жезлом, пропоёт заклинание — и расколдует. А он... Вместо помощи прислал мне письмо.
Геральт видел выражение лица маркграфа и догадывался о содержании письма, но промолчал.