Вельяминовы - Дорога на восток. Книга 2
Шрифт:
Он вспомнил, как жена там, в тюремной камере, целуя его, шептала ему на ухо, — быстро, прерывисто: «Нам ничего, ничего не надо, милый — только хоть иногда тебя видеть…, Это не страшно, что в избе жить придется, я справлюсь, вынесу, обещаю…, Просто видеть тебя, и все. Может быть, — Юджиния покраснела, — может быть, свидание удастся получить, как сейчас…, Может быть, у нас еще дети будут».
— Полковника гвардейского конно-пионерского эскадрона, — услышал Петя, — Петра Воронцова-Вельяминова — к лишению всех званий, чинов, орденов и дворянства, и ссылке в каторжные работы навечно.
С него сорвали
У возка суетились жандармы, лежали кандалы, пахло гарью от маленького, переносного, кузнечного стана. Петя понял, что его повезут одного. Гремя кандалами, опустившись на солому, — в углу был брошен старый, дырявый тулуп и стояло деревянное ведро, — он представил себе карту России. «Больше месяца до Иркутска ехать, — хмыкнул Петя, — к осени как раз к Чите доберемся».
Он рассеянно постучал пальцами по крепкой стене закрытого возка. Дверь была заперта снаружи, в крохотное, зарешеченное окошко, устроенное под самой крышей, просачивался свет белой ночи. Петя замер.
— Я был дурак, — сказал себе Петя. «Оптический телеграф — это ерунда, прошлый век. Его еще древние греки использовали. Мы перестукивались, и с Павлом Ивановичем, и с Луниным, что слева от меня сидел. Надо использовать для связи электрические сигналы. Каждая буква алфавита заменяется набором точек и тире. Длинные и короткие удары, вот и все. Остается продумать механизм их передачи по проводам, — Петя оглянулся, — возок уже тронулся, — и рассмеялся: «Какой карандаш, какая бумага? Ладно, — велел он себе, — пока запоминай, а потом, будем же мы где-нибудь останавливаться? Там и достанешь все, что тебе нужно. Поработай, и подумаешь о Женечке, так и быть».
Он привалился к стене возка и стал размышлять под еще медленный ход обоза, что уже выехал за ворота крепости.
Кронверк был пуст, догорали костры. Пестель, посмотрев в окно, — после гражданской казни их привели обратно в Алексеевский равелин, — вздохнул: «И попрощаться ни с кем не дали. А генералы остались, будут смотреть на то, как нас вешать станут. Казалось бы, мы же офицеры — могли и расстрелять».
В камере было тихо. Он, обернувшись, присев на койку, поднял глаза на человека, что устроился за столом. «Я знаю, Павел Иванович, — смешливо сказал пастор, — знаю, что вы причащаться не хотите, и настаивать не собираюсь».
Вечером комендант Сукин принес ему бумагу и карандаш. Пестель написал родителям, а потом, откинувшись к стене, закрыв глаза, стал вспоминать ее. «Я виноват, конечно, — горько сказал себе он, — виноват перед Жанной. Я перед всеми виноват. Если я взял на себя ответственность, так надо было становиться единоличным руководителем. Один бы сейчас и расплачивался. А так дети отцов своих лишились. Люди, что за мной пошли, на каторге сгниют. Виноват, — твердо повторил Пестель и взял еще несколько листов.
Жанне он написал просто — что любит ее, любил всегда, с того самого мгновения, что увидел ее в гостиной
Он отложил карандаш и услышал ее шепот там, ночью, в жаркой каморке корчмы. Пестель вдруг улыбнулся: «Да, я ей сказал, что виноват, виноват перед ней, за то, что было в Мотовиловке. Я не имел права так поступать. А она обняла меня, и ответила: «Даже самые сильные люди иногда бывают слабыми, Пестель. Я тоже. Вот как сейчас — я хочу побыть слабой. Не оставляй меня».
— И я тогда ответил: «Никогда не оставлю, Жанна». Он все сидел с закрытыми глазами: «А вот пришлось».
Со вторым письмом было труднее. Он даже не знал, кому пишет — сыну, или дочери.
— Да какая разница, — понял Пестель. «Жанна, конечно, была права, а я, дурак, еще ревновал ее. Если бы она меня не любила, она бы просто ушла, вот и все». Он писал медленно, обдумывая каждую фразу.
— Попрошу Жанну, чтобы отдала ребенку, когда он вырастет, — решил Пестель. Ему почему-то все равно казалось, что это будет девочка.
Он написал о восстании, написал о том, что понял — такими мерами не изменить общественный строй, необходима долгая и кропотливая работа, над самосознанием рабочих и крестьян. Пестель писал о том, что все граждане страны должны быть равны перед законом, о том, что надо искоренить сословную, имущественную, и религиозную дискриминацию. «Политическое завещание получилось, — невольно улыбнулся Пестель. «Я же ребенку своему пишу. Что делать, если я считаю важным для него знать о моих взглядах. Вот еще что, — он подумал и приписал: «Но, то, что мы посеяли, взойти должно, и взойдет непременно».
— Милая моя девочка, — невольно написал он, и, остановившись, не стал исправлять. «Милая моя девочка! Я очень любил твою мать. Если бы наша жизнь сложилась по-другому, я был бы счастлив, провести с ней все те дни, что мне отмерила судьба. Поэтому я прошу тебя — не бойся любить, и знай, что только это чувство дает нам силы жить, и двигаться дальше, для того, чтобы мир вокруг нас изменился к лучшему. Любовь побеждает все. Твой отец, Павел Пестель».
Рейнбот сразу согласился взять письма и только кивнул: «Что вы, Павел Иванович, даже говорить не о чем. Не волнуйтесь, я их почтой отправлять не буду. Пошлю с надежным человеком в Германию, а оттуда они до Брюсселя доберутся».
— Спасибо, — вздохнул Пестель. «Причащаться я не буду, а вот если бы вы мне почитали, — он взглянул на Евангелие, что лежало на столе, — я бы вам был благодарен, герр Рейнбот».
Пастор взглянул на него: «Вот же самообладание, через полчаса их на виселицу поведут, а он со мной беседует так, как будто мы на светском приеме встретились».
Синие, такие синие глаза все улыбались.
— Я смерти, герр Рейнбот, — сказал Пестель, — не боюсь. Я боевой офицер, я семнадцати лет в армии начал служить. Жаль только…, - он не закончил. Взяв Евангелие, он подмигнул Рейнботу: «Я сам вам почитаю. Я, хоть и в Бога не верю, но этого, — Пестель положил ладонь на книгу, — никто лучше не сказал».