Вельяминовы - Дорога на восток. Книга 2

Шульман Нелли

У него был красивый, низкий голос. «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего. Любовь не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а радуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут,

и знание упразднится».

— Но любовь из них больше, — закончил Пестель и отдал Рейнботу Евангелие: «Я готов».

Николай отодвинул шторку возка и велел Бенкендорфу: «Пойди, Александр Христофорович, пока их не вывели, прикажи для этого Пестеля веревку поменять, длиннее сделать. Пусть как следует, помучается, упрямец. Три средние веревки должны быть слабыми, напомни им. Что там с местом захоронения? — он внимательно посмотрел на собеседника.

Тот передал ему записку. Николай пробежал ее глазами и усмехнулся: «Решили в том же месте их выбросить, куда уже один труп вывозили. Во времена бабки моей, отсюда же, из Алексеевского равелина. Хорошо. Иди, — он кивнул, — передай распоряжение».

Бенкендорф ушел. Николай, раздув ноздри, вынул из кармана мундира ее письмо. Он уже распорядился доставить ее во дворец наутро, после казни. Жена с детьми была в Царском Селе — оправлялась после выкидыша.

— Никто мне не помешает, — Николай глядел на ее изящный почерк. Он опустил веки: «А если…, если она передумает? Бывает же такое. Вдруг она захочет остаться…, Господи, я ее всю жизнь холить и лелеять буду. Я же издал указ — жены бунтовщиков имеют полное право с ними развестись, и согласия мужей на это не надо. Некоторые уже подали прошения о разводе. Если Евгения Петровна останется, я даже ничего с этими Воронцовыми-Вельяминовыми делать не буду, пусть себе живут. И с ее родителями тоже, пусть в Англию возвращаются. Александрин может умереть, родами, она болезненная женщина. Наследник у меня есть, женюсь морганатически, ничего страшного. Господи, неужели такое случится, я и она, всегда вместе, у нас будут дети…, - он вздрогнул. Посидев немного, не двигаясь, император кивнул Бенкендорфу: «Пусть начинают».

Когда три веревки оборвались, когда раздался отчаянный крик сорвавшихся вниз, когда Николай увидел кровь, залившую доски виселицы, он улыбнулся. Похрустев пальцами, император велел Бенкендорфу: «Продолжаем. Очень, очень хорошо»

Пестель все дергался в петле. Только когда он затих, когда трупы стали грузить на телегу, Николай приказал: «Поехали, Александр Христофорович. Все замечательно прошло, я весьма доволен».

В кабинете пахло сандалом, окна, — несмотря на яркий, летний полдень, — были зашторены. Юджиния была в трауре — в черном, шелковом, закрытом платье, рыжие волосы прикрыты простой шляпой.

Он даже не поднялся из-за стола, не отложил бумаги. Император сказал, сплетя длинные пальцы: «Я получил ваше прошение, Евгения Петровна, о том, что вы хотите разделить судьбу вашего мужа».

Женщина только кивнула. Дома, у Пантелеймоновского моста, мать и свекровь уже складывали их сундуки, отец и свекор поехали выбирать хороший, надежный экипаж и крепких лошадей.

— Доедешь до Иркутска, — сказал ей свекор, прокладывая по карте маршрут, — я тебе записку дам, к тамошним моим знакомцам по Горному ведомству. Передохнете со Степой, поживете в семье у кого-нибудь, и

за Байкал отправитесь. Думаю, в Чите тебе скажут, где Петр. До Покрова уже и на месте будете, — Федор улыбнулся. «Обустроитесь, и мы, с Федосьей Давыдовной появимся. Не заскучаете».

Степа, когда она уходила, выбежал в переднюю: «Мамочка, а царь Александр, мой отец крестный — он бы так никогда не поступил, я знаю. Он бы простил папу».

Юджиния улыбнулась и поцеловала сына: «Все будет хорошо, милый. Император даст свое разрешение, и мы поедем к папе».

— Ваше величество…, - сказала она сейчас, — я знаю, что мой муж виноват в злоумышлении на бунт, что он участвовал в восстании, но я молю вас, позвольте нашей семье последовать за ним в Сибирь.

У Николая были холодные, голубые глаза. Он встал, — Юджиния невольно отступила: «Дверь закрыта. Он себе такого не позволит. Тогда, в декабре, он просто был вне себя, не знал, что делает. Господи, — она беспомощно оглянулась, — и не закричать, никто не услышит, дворец огромный…»

— Ваше величество, — он вжалась в дверь. Николай, подняв руку, заставив себя не прикасаться к ней, — пока, — внезапно улыбнулся: «Евгения Петровна, вы не были в Сибири. Это дикая страна, неразвитая, с грубым населением…, Послать вас туда — все равно, что поместить прекрасную, редкую птицу в деревенский сарай. Вы там и года не протянете, Евгения Петровна. Я никак не могу лишать искусство такого таланта, а свой двор — одного из лучших его украшений».

Женщина молчала, и он подумал: «Она на мать, конечно, похожа. Такой же подбородок упрямый. Ничего, тем слаще будет ее ломать».

Лазоревые, большие глаза взглянули на него. Она, откинув голову, спросила: «А какой выбор есть у птицы, ваше величество?»

— Жить в холе и неге, — невозмутимо ответил Николай, — в любви, и спокойствии, окруженной неустанной заботой и попечением своего хозяина.

— В клетке, — она все не отводила от него взгляда.

Он хмыкнул: «Разумеется, как и положено птице. Но клетка эта будет золотой, Евгения Петровна».

— Лучше я умру, — выплюнула Юджиния, и, не успел Николай опомниться, — хлестнула его по лицу. Мать еще в детстве говорила ему: «Ты, как твой отец покойный. Ты и Константин. Отец ваш тоже, бывало, взрывался так, что под горячую руку ему попадаться нельзя было».

Он сжал зубы. Схватив ее за плечи, Николай ударил женщину, встряхнув ее так, что изящная голова мотнулась в сторону.

— Ты мне за все заплатишь — Николай заставил ее опуститься на колени. «Когда там, в Сибири, будешь подыхать в грязи — вспомнишь меня, обещаю».

— Я забуду вас, как только выйду отсюда, — с ненавистью, пытаясь подняться на ноги, ответила она и ловко вцепилась зубами в его руку. Николай зашипел, срывая с нее шляпу, опрокидывая на ковер, прижимая своим телом к полу, смыкая пальцы на ее шее.

— Сдохнешь, — шептал Николай, когда она дергалась, отворачиваясь, пытаясь избежать его поцелуев. «Сдохнешь, в безвестности, все вы сдохнете, мерзавцы». Он поставил ее на четвереньки, пригнув голову вниз, к персидскому ковру. Зажимая рот женщины рукой, он приказал: «А ну тихо!»

Потом, тяжело дыша, Николай привел себя в порядок. Взглянув на ее сбившиеся юбки, на спущенные чулки, на разорванное белье, он хмыкнул: «И что я так с ума сходил? Совершенно ничего особенного. Пусть там, в Сибири, умирает, и она, и щенок ее».