Вельяминовы - Дорога на восток. Книга 2

Шульман Нелли

В камере было тепло, в открытое окно слышался щебет птиц. Мари-Анн поцеловала мужа в щеку. Она громко сказала, глядя на распахнутую дверь, за которой прогуливался охранник: «Я пойду, постираю белье. Кузина Мари побудет с тобой, Антуан».

Женщина подхватила стопку рубашек и вышла в коридор.

Констанца села на узкую кровать. «Антуан, — шепнула она. «Антуан, любимый мой…»

Он целовал пятнышки от чернил на пальцах, следы от швейной иглы, и все никак не мог оторваться от ее узкой, нежной ладони.

— Конни,

Конни, — он поднял голову. Констанца ласково прикоснулась к его щеке. На каждом свидании он обнимал ее — быстро, когда Мари-Анн уже стояла за дверью, на глазах у охранника, так, как обнимают родственников. Он мимолетно клал руку на ее живот и зачарованно думал: «Дитя…, Господи, велико милосердие твое. Только бы дожить, только бы увидеть маленького».

— Надо сказать, — приказал себе Лавуазье. «Они должны знать. Нельзя, чтобы они услышали о таком в канцелярии. Сейчас Мари-Анн вернется, и скажу. Так и не увижу, — горько подумал он, — кто родится».

— Как он? — неслышно спросил Лавуазье. Он заметил, что шаги охранника удаляются. Встав на колени, обняв Констанцу, мужчина прижался щекой к ее животу. Ребенок задвигался, и он ощутил слезы на глазах. «Расти, и радуй маму, — подумал Лавуазье. «Будь счастлив, милый мой».

— Он бойкий, — улыбнулась Констанца. «Акушерка говорит, что все хорошо. Еще месяц…, - она осеклась и стерла слезы с его лица. «Антуан, — она взяла его руки, — Антуан, что такое…»

Он встал и подошел к окну. Мари-Анн развешивала выстиранное белье на веревке.

— Как раз на неделю мне хватит, — понял Лавуазье. «Надо пойти…, туда в чистой рубашке. Надеюсь, хоть исповедоваться разрешат. Сейчас только те кюре остались, что признали конституцию, остальные в подполье. Да какая разница. Весна теплая в этом году, трава, какая густая. Птицы вернулись…, - он посмотрел в яркое, голубое небо.

— Вот и все, — весело сказала Мари-Анн, стоя на пороге камеры. «Сейчас мы тебя покормим, милый. Что случилось? — она взглянула в лицо мужа.

— Надо, — велел себе Лавуазье. Констанца все сидела на кровати. Ее темные, большие глаза внезапно подернулись слезами и девушка подумала: «Нет, нет…, Такого не может быть, я не позволю, я не переживу…»

— Живите, — Лавуазье улыбнулся, глядя на них. «Живите дальше, мои любимые. Выходите замуж, обязательно. Это наше последнее свидание, — добавил он.

— Его выпускают, — радостно сказала себе Констанца. «Спасибо, спасибо…, - она посмотрела на Мари-Анн. Та только пошатнулась, схватившись за косяк двери: «Когда?»

— Восьмого мая, — вздохнул он. «Через неделю. Простите меня, милые мои, если я вас, чем обидел. Констанца увидела его улыбку — нежную, ласковую. Девушка почувствовала, как у нее перехватило горло. Ребенок недовольно заворочался. «Нельзя, — приказала себе Констанца. «Ты не одна, у тебя дитя. Не думай о себе, думай о маленьком. Ему плохо, когда ты плачешь».

Лавуазье взглянул на ее искаженное страданием лицо: «Конни, Конни, не

надо…». Она уронила голову в ладони. Помотав ей, подышав, Констанца стала помогать Мари-Анн накрывать на стол.

Он перекрестил их на прощанье и вздохнул — охранник стоял прямо напротив двери:

— Удачных родов, кузина Мари. Пожалуйста… — Лавуазье не закончил. Констанца, прикусив губу, кивнула.

— Окрещу, — повторяла она, еле переставляя ноги, спускаясь по лестнице вслед за Анн-Мари. «Я обещала Антуану. Хоть я и не верю в Бога, но дитя окрещу. Он просил. И назову, как отца. Наверное, мальчик будет, — она вспомнила веселый голос акушерки: «Вся сияешь, милая моя. И носишь высоко, — женщина ощупала ее живот. «Думаю, мальчишка, и не очень большой».

— Отец, — слабо сказала Констанца, — он…, невысокий.

— Ну и славно, — акушерка вымыла руки. «Лежит правильно, девушка ты молодая, здоровая…, Хоть и недоедаешь, — она помолчала, — но сейчас в Париже и нет тех, кто ест вдоволь».

— Кроме депутатов Конвента, — зло подумала Констанца, расплачиваясь.

Уже когда они миновали ворота тюрьмы, Мари-Ан взяла ее под руку: «Не ходи туда».

— Я не могу, не могу… — горько ответила Констанца. «Я должна его увидеть, Мари-Анн, в последний раз. Я пойду, — она вздернула голову.

Женщина только со значением посмотрела на ее живот:

— Как знаешь. И тебе замуж надо выйти, не маши рукой, — строго добавила она, — сейчас же они, — Мари-Анн кивнула на большой, трехцветный флаг, что свисал с какого-то балкона, — венчание отменили. Это ничего не значит — в префектуру сходить. Ты не забывай, Мари Ламартье двадцать лет назад умерла. У тебя только и есть, что свидетельство о крещении ее, ни паспорта, ничего. Опасно это, — вздохнула мадам Лавуазье, — Орлеан, конечно, далеко, вряд ли туда запрос посылать будут, но все равно — опасно.

Они уже подходили к Пантеону, когда Констанца, мрачно, сказала:

— Я понимаю, мадам Лавуазье. Но на мне никто жениться не захочет, — она скосила глаза на свой живот. «А платить деньги кому-то — страшно, вдруг донесут. Да у нас и денег нет, — она отвернулась.

— Антуан…, - подумала Констанца и почувствовала, как мадам Лавуазье поддерживает ее.

— Вернемся домой, и ляжешь, — приказала та. «На тебе лица нет, а дитя беречь надо, дорогая моя».

Во дворе женщины стирали белье.

— Приходили тут, — сказала одна, выпрямляясь, оглядывая Констанцу, — из префектуры. Спрашивали — все ли парижане, а если кто-то без документов живет, так в следующий раз в тюрьму отправят. Там своего ублюдка донашивать будешь, там же и родишь, — она сплюнула. Вторая кумушка добавила: «Все равно мертвый будет. Она же вся заразная насквозь, шлюха есть шлюха».

— Прекратите! — прикрикнула мадам Лавуазье. «Это моя кузина, из Орлеана, вы же знаете».

— Как будто в Париже своих гулящих не хватает, — женщина уперла руки в бока, — уже из провинции стали приезжать.