Вилька и Мишка в тылу врага
Шрифт:
– Да ты находка! – восхитился командир, - тебя бы в разведку, цены бы не было!
– До первого немца, - скептически сказал Гнилов, - они не стали бы проверять, похож, значит еврей, а евреев или в гетто, или к стенке.
– Значит, не должен попасться, понял, Мигель? Понял, Вилли?
– Поняли мы, - угрюмо ответил я.
– Извините, ребята, но это единственный наш шанс известить командование о нас, - сказал командир, - мы не вернёмся. Все останемся здесь. Так что делать вам с нами нечего. Сейчас идите на кухню, берите вещмешки,
Командир вышел из-за стола и протянул нам руку: - Зовут меня Зосима Петрович, запомните, и прощайте. Комиссара звать Семён Михайлович, как Будённого. Запомните тоже, передайте нашим, где мы погибли. Всё, идите.
Мы с Мишкой зашли на кухню, где пожилой повар… ну, как пожилой, лет за сорок.
Я, почему-то подумал, что сам старше него, хотя был ребёнком.
– Меня все кличут Митричем, - представился повар, передавая нам вещмешки, - здесь хлеб, сало, консервы. Откроете? Нож опасно вам давать, найдут, не пощадят.
– Откроем, дядя Митрич, - уверенно сказал я, - есть захотим, откроем.
Митрич привлёк нас к себе и поцеловал в лоб каждого:
– Дома такие же двое остались, - смахнул он слезу, - ещё двое воюют. Ну, всё, идите, не ровен час немцы нападут.
Простившись с Митричем, вышли на околицу, где постовые, не утерпев, пожали нам руки и указали на дорогу, по которой нам предстояло идти.
Шли мы долго, солнце поднялось уже высоко и немилосердно жарило. Мишка был в кепке, мне же давило прямо на темечко, и голова снова начала гудеть.
Наконец, впереди мы увидели густую зелень: или лес, или роща. Приблизившись, увидели реку. С обрыва до реки было метров пятнадцать, и представлял склон собой замечательный песчаный пляж, полого уходящий к воде.
Мишка радостно вскрикнул, и бросился было вниз, я еле успел перехватить его, чуть не на лету.
– Мишка, стой! Не видишь, ни одного следа на песке?
– Ну и что? – недовольно спросил Мишка, вырываясь из моих рук.
– Как ну и что? Наследим, кто-нибудь придёт, и найдёт нас!
– Кто придёт? Кто найдёт?
– Минька, ты что? Забыл? Война идёт.
– Так мы в тылу, свои здесь! – Я хмыкнул:
– Запомни, Минька, на войне бывает, что свой хуже врага.
Мишка послушался, и мы, отойдя в сторону, где начинался спуск с кустами и травой, осторожно дошли до реки.
Здесь мы, выбрав кусты погуще, разделись догола и вошли в прохладную воду без визгов и воплей, что обязательно бы сделали в мирное время.
Напились прямо в речке, жадно глотая воду, пахнущую песком и илом.
Накупавшись вволю, выбрались на берег и присели отдохнуть на вынесенное половодьем бревно. Мишка нашёл где-то удобную увесистую дубинку и теперь играл с нею, прикидывая, как он бил бы ей кого-нибудь по голове.
– Больно? – спросил он меня, указывая взглядом на низ живота.
Я посмотрел и снова почувствовал тянущую боль.
– Сейчас не очень, - ответил я, - но тогда я чуть с ума не сошёл от боли, даже упал, ноги не
– Гад! – с чувством сказал Мишка, глядя на реку.
– Кто? – не понял я.
– Да этот, из НКВД. Все они такие. Когда моего батю забирали, его тоже били. У меня на глазах, и у мамы. Потом и маму забрали. Меня в детдом, - Мишка замолчал.
– За что? – глупо спросил я.
– Сказали, что японский и английский шпион.
– А маму?
– Пособница врага народа.
– А я?
– Когда ты помнил, ты говорил, что тоже… Ты не помнишь? – я покачал головой.
– Твоих тоже арестовали, мы с тобой в одном детдоме, интернациональном, имени Розы Люксембург.
– Тогда почему ты мне сказал, что наш дом в Москве?
– А где же? Чем плохо в детском доме? Тепло, одевают, кормят, крыша над головой, учат, - ровным голосом сказал Мишка, не глядя на меня, - хорошо, что ты память потерял.
– Что ж тут хорошего!
– рассердился я, - не помнить, как тебя зовут?!
– Зато не помнишь, как брали твоих родителей, - тихо сказал Мишка, и я замолчал.
Сидели мы тихо, и поэтому вовремя услышали, как наверху затрещал мотоцикл. Потом он смолк, и послышалась восторженная немецкая речь.
– Ты понимаешь? – спросил я. Мишка кивнул:
– Они решили остановиться здесь и искупаться.
Мы залегли в кустах, подползли поближе к пляжу.
Немцы прыгали на песчаный склон, раздевались до трусов, укладывали одежду и оружие в кучи и спешили в воду. Раздались шум и плеск воды, крики.
Одного немца оставили сторожить. Тот сначала стоял, посматривая кругом, затем на купающихся, потом сел на песок и положил автомат у своих ног.
Я заметил, что почти у всех были винтовки, а у этого – автомат, потому и поставили в охранение, подумал я. Наверху виднелся мотоцикл с коляской, виден был и кончик ствола пулемёта, задранный в небо. Значит, в коляске никого не было. А была, ещё, вероятно, грузовая машина. Не пешком же пришли этот десяток немецких парней.
– Лишь бы не стали обыскивать кусты, - прошептал я. Тут Мишка вдруг поднялся, добежал до немца с автоматом и хрястнул его по башке своей дубиной!
Немец свалился без звука, а Мишка схватил автомат и стал поливать врага пулями.
Вот так, голый, бльшеголовый пацан с автоматом! Эта картина настолько заворожила меня, что я пребывал в ступоре целый миг, после чего рванул вверх по склону – к мотоциклу, не чуя ног. Выметнувшись на пригорок, увидел парня в трусах, спешащего к мотоциклу с другой стороны. Увидев меня, голого и решительного, он на миг замешкался, и это дало мне время. Я рыбкой нырнул в коляску, больно обо что-то ударившись, схватил пулемёт за ручки и рывком повернул его, ударив немца в живот и тут же нажимая на гашетку. Руки сами делали то, что я никогда бы не догадался сделать. Парня буквально разорвало пополам, после чего я хладнокровно стал расстреливать бегающих и кричащих на чужом языке людей.