Во имя отца и сына

Шевцов Иван Михайлович

Сергей Кондратьевич не спеша поднялся:

–  Ну, покричали - и хватит. Я думаю, Константин, с Ладой пусть поговорит мать. Так будет лучше. Они женщины.

–  Конечно, - согласилась мать.
– Что толку от твоего крика? Она девочка гордая, с характером. Как бы чего, не дай бог, не натворила.

–  Гордые не шляются по злачным местам, не лгут родителям. Они уважают себя и других. Потому и горды, что знают себе цену. Ну ладно, - бросил Константин Сергеевич, несколько смягчившись. Первая вспышка возмущения миновала.

Из больницы Лада выписалась после обеда. Пока добралась до Москвы, было уже пять часов. Ладу лихорадило. Она никак не могла сосредоточиться, взять себя в руки и принять какое-то определенное решение. Лежа на больничной койке, с ужасом

думала только об одном: о предстоящей встрече с родителями. Не знала, что скажет отцу и матери, но знала, что они скажут ей. Лада чувствовала себя виновной и отлично понимала, в чем именно состоит ее главная вина. Ложь. В их семье это считалось самым позорным проступком - сказать неправду. Лада помнит: многое ей и Коле прощали родители - утерянные деньги, на которые надо было купить хлеб, разбитую тарелку, невыученный урок. Но обман, даже мелкая ложь не прощались.

И зачем она сказала неправду? "Разве нельзя было обойтись без этой лжи?
– спрашивала себя Лада и отвечала решительно.
– Нельзя!" Иначе родители не пустили бы ее на турбазу. Ну а почему? Что она плохого сделала? Поехала с мальчиком, который ей нравится? Ничего особенного. Выходит, сами родители вынудили ее лгать. Размышляя так, она внезапно набрела на спасательный щит, которым, оказалось, можно было прикрыться. И не только щит, но и меч: можно перейти в наступление. Об этих "доспехах" она впервые узнала в новогодний вечер. Теперь они четко всплыли в ее памяти, звучали в ушах чужими, но единственно спасительными словами: "Я свободный человек цивилизованного мира. Я делаю то, что нравится мне. И мне наплевать, что кому-то мои поступки не по нутру…" Это говорила Лика, стихи которой читают тысячи людей. "Отцы никогда не понимали детей, не доверяли детям и потому всегда с большой охотой одергивали их и поучали. Потому что психология отцов консервативна… Главное - будь самостоятельна. Для наших мам мы всегда будем детьми, которых они готовы выпороть за самый безобидный поступок". Это говорил Макс, известный драматург, к голосу которого прислушиваются тысячи зрителей. "А чтобы не было трагедий, родители должны как можно меньше знать о том, чем занимаются их дети". Это говорил Дима, самый умный и самый красивый мальчик на всем белом свете.

Да, это были щит и меч, и Лада решила воспользоваться этим оружием, потому что не имела другого. И все-таки иной, не совсем посторонний голос ей шептал, что оружие ее - и щит и меч - ненадежно, на него нельзя целиком положиться, оно не испытано ею, не пристреляно. И прибегнуть к нему можно лишь на худой конец, в крайнем случае.

А пока она решила ехать не домой, а к дедушке. Дальше - видно будет. Дедушка добрый, с ним можно договориться. Это на вид он строгий и суровый.

Сергей Кондратьевич, придя с завода домой, затопил печь, положив несколько сухих поленьев - дров было достаточно: сносились старые, отжившие свой век деревянные дома и бараки, - поставил на плиту чайник и, сидя у огня на низенькой скамеечке, сделанной Колей, задумался. Дрова горели весело и жарко, обдавая лицо и руки приятным теплом. И тепло это, и треск в печи, и жаркие сполохи пламени располагали к спокойному отдыху и неторопливым, ровным раздумьям. За окном прогромыхала электричка: домик стоял недалеко от железной дороги. Сергей Кондратьевич машинально обернулся - в синем окне замелькала золотая цепочка огней. Он встал, не зажигая огня, сел к окну и, облокотившись на стол, уставился в синеву вечернего города. Наверно, тысячи раз сидел он вот так у окна, слушая перестук поездов, машинально считая вагоны, думая о разном. Он думал о том, что когда-то, в годы детства Коли была здесь городская окраина, а вот теперь самый что ни на есть город. Москва шагнула веселыми шагами многоэтажных домов уже за железную дорогу, сметая со своего пути трухлявую рухлядь деревянных хибарок. Новая жизнь наступала стремительно и неотвратимо.

Эта мысль возбуждала горделивую радость, к которой украдкой, точно слабая тень - не от солнца даже, не от луны, а от

светлого неба, - примешивалась грусть, та извечная тоска по уходящему и привычному. Старику Лугову не хотелось покидать насиженное место, и он пытался найти тому оправдание. Дескать, не дома жалко, а сада, вот этой зелени под окном. Он любил копаться в земле: сажал цветы, удобрял почву, ухаживал за деревцами. В новом доме этого ведь ничего не будет. Хорошо, если бы квартира была на первом этаже, можно под окнами разбить газончик. Было же время, когда давали за городом рабочим и служащим садовые участки. Луговы не взяли, ни к чему было, когда возле своего дома сад. Теперь старик пожалел. Некоторые рабочие их завода понасадили сады, клубнику, малину. Каждое воскресенье ездили туда, находили в этом радость.

На стареньком телевизоре стояло нечто вроде подсвечника. Лугов взял его в руки. Легкий, янтарного цвета предмет, с двумя колесиками и зубчатой резьбой на одном, старик принес сегодня из цеха. Это были новые детали клапана, сделанные из пластмассы, заменившей дорогую бронзу. Они ласкали глаз, радовали сердце старика: идея замены принадлежала Лугову-старшему.

Директор, секретарь парткома и главный инженер поздравили его. Потом Глебов сказал, что на той неделе будет заседать партком. Сергей Кондратьевич обдумывал свое выступление на парткоме. Но ему помешала Лада. Она пришла неожиданно, возбужденная, розовощекая, без следов какого-либо раскаяния на лице. Словно бы ничего и не случилось.

–  Здравствуй, дедушка, - поздоровалась Лада и чмокнула его в щеку сухими холодными губами. Быстро сняла пальто, набросила на плечи белый шерстяной платок и, потирая озябшие руки, подошла к огню.

–  Садись, внучка, отогревайся, - неторопливо сказал старик, указывая на скамеечку возле плиты.
– Сколько там, не знаешь? Наверно, градусов десять?

–  Морозно, - согласилась Лада и принялась кочергой орудовать в печи.

–  Ну как отдыхалось?
– без паузы, тем же дружеским тоном спросил дедушка.
– Кормили хорошо?

–  Сносно, - ответила Лада, глядя на огонь. Тон дедушки ее успокаивал.

–  А горы, должно быть, крутые?
– заинтересовался старик.

–  Одна горка коварная.

–  Как же ты так неосторожно?

–  Сама не знаю, - Лада пожала острыми плечиками.

Наигранная беспечность внучки не понравилась Сергею Кондратьевичу. Он вздохнул. Лада уловила настроение дедушки. Натянутая улыбка тронула ее маленький рот, а лукавые глаза сощурились, устремившись на пламя. Она готовилась к обороне, пытаясь оправдаться: "Плевать мне на то, что будут говорить. Я ничего плохого не совершила. Я люблю его. Да, да, люблю и имею на это полное право". И тут же вспомнила вычитанную у Бальзака фразу: "Я хочу любить с высоко поднятой головой, ломая все на своем пути во имя любви". Она мысленно повторила слова, как молитву, которая должна охранять ее.

Дедушка присел к столу, на излюбленное место, и стал наблюдать за внучкой: строгий профиль, капризно вздернутые губы, взгляд, полный решимости. "Вся в отца, - подумал он.
– Характерец, будь здоров". Спросил:

–  Ты из дома?

–  Нет, я домой не заходила. Прямо сюда.

–  • Ты, наверно, голодна. Попьем чайку. Сейчас заварю свеженького.

–  Не надо, дедушка, не беспокойся, я сыта.

–  Чай - он полезен для всякого… Во всем мире пользуют его. Значит…

–  И ничего это еще не значит, - упрямилась Лада. Она встала, чтобы заварить чай.
– Тогда выходит, что водка и табак тоже полезны, поскольку их "во всем мире пользуют".

–  Это и медициной доказано, что чай полезен, - не сдавался старик.

–  А курево и водка вредны, - вставила Лада, и язвительная усмешка заиграла на ее губах.
– И тем не менее человечество с давних пор пользуется; и тем и другим - и вредным и полезным. Значит, такова жизнь, дедушка. Полна неожиданностей и противоречий.

"Рассуждает, как взрослая, это хорошо. А вот что поучает и задирается - это плохо", - подумал Сергей Кондратьевич и сказал уже с определенным намеком: