Во имя отца и сына
Шрифт:
– Мне кажется, Алексей Васильевич найдет общий язык с новым секретарем парткома, - сказала Юля.
Роман промолчал. Он не хотел думать об этом и всякий раз, когда она произносила имя Посадова, ревниво воспринимал ее слова. Роман даже упрекал ее как-то: "Похоже, что ты в него влюбилась". Она расхохоталась: "Поздно, мой друг, поздно". Почему именно поздно, он так и не узнал.
– Найдут? Как ты считаешь?
– назойливо повторила она.
– В каком смысле?
– В смысле народного театра.
– Возможно. Глебов, видно, человек
– Да, он, кажется, дельный, - согласилась Юля и умолкла.
– Странно, - вдруг удивился Роман.
– Идем с вечера поэзии - и ни слова ни о вечере, ни о поэзии.
– Значит, такая поэзия.
– Меня удивляет не то, что плохие стихи, а то, что они некоторых привели в восторг. В чем же дело? Жонглируют словами, как циркачи, а ребята хлопают и визжат. И не только чужие, а и наши, заводские, вроде этой Вероники, - продолжал Роман.
– Какое это имеет значение: наши, не наши, - обронила Юля.
– Все наши. Только одним нравится, а другим нет.
– Ты считаешь, это искренне?
– Что?
– Нравится? Или хотят быть модными?
– И то и другое. Когда-то я сама увлекалась пустыми, но модными стихами, музыкой без мелодий, картинами без рисунка и живописи, вообще модерном, - призналась Юля, и это прозвучало так, будто речь шла о чем-то далеком-далеком.
– Всерьез? Или за компанию?
– Я и сама не знаю. Внушили, что это талантливо, сногсшибательно. Главное, необычно. Тогда казалось, в нем что-то есть. Надо было понять, что именно. Но было лень. Легче принимать на веру. И потом, не хотелось оставаться белой вороной. В нашей группе, например, в университете все курили. И я курила. Все пили. И я пила. Все презирали и ниспровергали предков.
– А что создавали на развалинах?
– энергично перебил Роман.
– Модерн. В общем, для меня это хорошо знакомо, через все это я прошла, как через оспу.
– Почему такое сравнение?
– Потому что остались следы: не на лице - на душе.
– По-моему, все эти модерняги просто примитив, - уклонился Роман, не желая растравлять ее раны.
– А они нас называют примитивными. Отсталыми, невоспитанными. Эх!
– Она оборвала разговор.
– Подонки.
Они немного не дошли до заводского общежития, где жила Законникова.
Прощаясь, он взял ее руку и долго не хотел отпускать. Вздыхал, умоляюще смотрел ей в глаза, повторяя только одно слово, будто оно было единственным, которое он способен произнести:
– Юля…
Она отвечала ему коротким пожатием, будто спешила освободить руку, и с каким-то надломом говорила:
– Не надо. Слышишь, Роман? Не надо.
– Почему?
– дрогнувшим голосом спрашивал он.
– Почему ты не расскажешь, что у тебя на душе?
– Как секретарю комсомола?
– Юля! При чем здесь комсомол? Ты обещала рассказать о своих скитаниях.
– Как-нибудь потом. Сейчас не надо об этом. Я расскажу. Обязательно. Должна рассказать тебе. Ну, Роман, до завтра. Не надо на меня так смотреть. Ты ведь добрый, не то что я.
– Юля…
– Нет-нет, не нужно, молчи!
– перебила
– До завтра, Роман. Иди. Покойной ночи…
Юля боялась его любви, считала, что прошлое рано или поздно встанет стеной между ними. Она понимала, что лучше заранее рассказать Роману о себе, но боязнь потерять друга сдерживала ее. Юля думала, что Роман станет смотреть на нее другими глазами. За свое прошлое жестоко казнила себя, считая жизнь свою конченой. Больше всего, пожалуй, она опасалась одиночества, поэтому была рада встречам с Романом, его друзьями и Алексеем Васильевичем…
Коля пожалел, что пошел во Дворец культуры. Поэты не только не доставили ему радости, напротив, разочаровали его. Сегодня должна была возвратиться Лада, и он с сожалением подумал, что ему обязательно следовало бы присутствовать при первой встрече ее с родителями.
Еще вчера Коля слышал, как мать с отцом и дедушкой говорили о Ладе. Отец был взбешен ее поступком, грозился выпороть дочь ремнем.
– В жизни не бил детей, а на этот раз придется. Исполосую так, что век будет помнить.
– Раньше надо было. "Учи дите, пока оно лежит поперек лавки, а не тогда, когда вдоль" - так говорили в старину, - поучал дедушка Сергей Кондратьевич.
– А теперь, почитай, она уже невеста.
– И то правда. Моя двоюродная сестра Феня в шестнадцать лет вышла, - поддержала дедушку мать.
– Вот-вот, оправдывайте. Защитники!
– взорвался отец.
– Адвокаты! Невеста без жениха - не невеста, а просто девка!
– Да успокойся ты, Костя! Еще ничего не известно, - заговорила рассудительно мать.
– И никакого жениха не было, - встрял в разговор Коля.
Но мать и тут нашлась:
– Почему же? Жених мог быть. Не жених, так школьный товарищ, что ж тут такого? Любовь, она в такие годы и приходит. Первая любовь…
– Правильно, Дуняша, - поддакнул дедушка и потер рукой глаза, словно хотел снять с них невидимую пленку.
– И жених и любовь… Только вот плохо: не ценят они первую любовь. А она святая. Потом спохватишься - да поздно. Кусай локти. Или вам все равно?
– Он вопросительно посмотрел на Колю.
– Нет, не все равно: не обезьяны вы, а человеки, черт вас дери. Любовь любовью… Но ложь - самое негожее, подлое дело.
– Он сидел у стола, прямой, с гордо поднятой белой головой.
– Самое подлое, - подхватил отец и заходил по комнате.
– Я не потерплю, чтобы в моем доме…
– Да что ты, Костя!
– прервала его мать.
– Господь с тобой…
– Выгоню!
– Отец остановился и указал пальцем на дверь.
– Вышвырну! Пусть идет к нему! Еще никто дурно не говорил о Луговых. Не было в нашем роду позора.
– Погоди, погоди!
– остановил его Сергей Кондратьевич.
– Сперва давай разберемся.
Но Константин Сергеевич уже не мог остановиться.
– Я знал, чувствовал, когда еще она первый раз ночевать домой не явилась. А все вы: "Ничего страшного. Девчонка о подружке заботится". Вот о каких подружках шла речь. Теперь ясно?! Сердобольники!..