Воронцов. Перезагрузка. Книга 2
Шрифт:
Опоры тоже максимально обложили камнями, скрепили их брёвнами потоньше. В итоге гвозди стремительно заканчивались. Уже каждый гвоздь был на счету, забивали аккуратно, с оглядкой — не дай Бог, погнется! Выпрямляли, берегли.
В общем, все было готово к тому, чтобы само колесо уже ставить на воду. Но нам нужен был еще один элемент — самый важный.
Мы ещё раз сходили с Петькой к той заводи, где была затонувшая ладья. Там, где кусок киля, чёрный, как смоль, торчал из воды. Вытащили его с помощью той же верёвки — ещё немного на
В сарае же вытесали из него планку. Насколько смогли, сделали это полукругом, неким полумесяцем, где с наружной стороны сделали по всей длине зубцы, как звёздочки. Работа была адская — руки гудели, пот заливал глаза. Петька даже пару раз топор бросал:
— Не могу больше, Егор Андреевич! Это ж не дерево, а железо какое-то!
— Терпи, казак, атаманом будешь, — подбадривал я его, хотя сам готов был взвыть.
Но мы справились. Закрепили эту планку на берегу, на самом колесе. А на опоры же сделали небольшую звёздочку, сантиметров двадцать в диаметре. И там её закрепили так, чтобы потом она входила в пазы зубьев на самой планке, как ключ в замок.
К звёздочке же приладили кривую рукоять — вот и получился некий механизм: крутишь его, а колесо ползёт вверх или вниз, регулируя нужную высоту погружения в воду. Я аж загордился проделанной работой — просто, надежно, а главное — работать будет.
Придумали штопоры для рукояти, штырь, который бы фиксировал на нужном уровне, как некий стопор.
— Вот, Петька, — говорил я ему, указывая на наше творение, — это и есть лебёдка.
Показываю ему, как крутится ручка, объясняю:
— Колесо, оно же у нас тяжеленное, а подниматься будет как пёрышко.
Пётр аж вытаращился:
— Егор Андреевич, да как же так? Мы же впятером это колесо еле ворочаем, а ручкой что будет? Раз — и готово?
— Лебёдка, Петь, и не такое поднять может, — с гордостью ответил я, поглаживая свое детище. — Если вести себя хорошо будешь, я тебе ещё потом покажу, что такое домкрат!
Он ещё более удивлённо на меня посмотрел, словно я был не человек, а какое-то диковинное существо из сказки.
— В двадцать первом… — начал я и осекся, чуть не проговорившись. — Тьфу ты! В общем, не в каждом городе такое сыщешь.
Слово «лебёдка» ему никак не приживалось, мямлил что-то вроде «лебядки», «лелёдки», но я упорно твердил, что это именно «лебёдка» — чётко, с ударением на «ё».
Пётр даже несколько раз сам крутил ручку и сиял, как самовар на Пасху. Глаза его горели, и он всё приговаривал:
— Чудо будет, барин, чистой воды чудо!
А я смотрел на наше творение и думал: «Да, Петька, чудо. Только ты даже не представляешь, какое…»
Умаялись за эти дни, конечно, как черти. Спина ныла, руки дрожали, ноги гудели. Вечером падали на лавки и сидели, молча глядя в огонь, не в силах даже разговаривать. Но утром снова брались за работу — с рассвета
Помня, что отдых — это смена вида деятельности, мы начали параллельно делать ангар так, чтоб лесопилка оказалась внутри. Потели до рубах мокрых, но дело двигалось. Разметили площадку, выложили уже в три ряда брёвен из свежесваленных деревьев, которые пахли смолой и лесной свежестью. Я ходил вокруг, прищуривался, примерялся — всё ли правильно делаем.
— Егор Андреевич, — окликнул меня Илья, — может, тут ещё подпорку поставить? Для надёжности?
Я посмотрел на указанное им место и кивнул:
— Ставь. Лишняя опора не помешает.
Размер, конечно, ангара получился приличный — шагов тридцать в длину и почти двадцать в ширину. Но я думал, много не мало будет, где доскам будущим сохнуть. Зимой снег заметёт всё кругом, а у нас — сухо.
Доски же для стен понемногу копились. Степан с Прохором и Ильёй кололи — только щепки летели во все стороны.
— Хороша будет лесопилка, барин, — говорил Прохор, вытирая пот со лба. — Такой в округе ни у кого нет.
— И не будет, — добавлял Илья с гордостью.
Я только кивал, довольный их работой и своими расчётами. Всё шло по плану, даже лучше. Скоро запустим уже, если темп не сбавим.
Каждый вечер я возвращался в избу к себе, где Машка ждала меня с ужином и тёплым взглядом. И каждый раз тонул в её взгляде, как в каком-то омуте — глубоком, затягивающем. Её глаза, зелёные, как молодая трава весной, смотрели прямо в душу.
— Устал, Егорушка? — только и спрашивала тихонько, когда я садился за стол.
— Есть немного, — отвечал я, хотя руки гудели, а спина ныла так, будто на ней пахали.
После ужина она подсаживалась ко мне ближе, клала голову на плечо, и мы сидели так, слушая, как потрескивают дрова в печи и поют сверчки за окном. А потом… потом наступала ночь, и мы забывали про усталость и заботы, растворяясь друг в друге.
И вот сегодня, лёжа в её объятиях, я засыпал, чувствуя, как её дыхание щекотало шею, а сердце ещё колотилось после страстной ночи. Машка что-то шептала мне на ухо — нежное, ласковое, — а я улыбался, проваливаясь в сон. Её волосы, рассыпанные по подушке, пахли травами и дымом — запах, от которого у меня кружилась голова ещё с первого дня.
Как вдруг двор взорвался криком Митяя.
— Барин! Барин! На Быстрянке что-то нехорошее творится! — кричал тот во дворе так, что соседские собаки залились лаем.
Я вскочил, ещё не до конца понимая, что происходит, впрыгнул в штаны, чуть не порвал их и выскочил на крыльцо. Босой, как дурак, с растрёпанными волосами и сонными глазами. Сердце колотилось где-то в горле.
Машка же, накинув платок на голые плечи, выбежала следом, испуганно вглядываясь в ночную темноту.
А на горизонте, где мы строили лесопилку, полыхало зарево. А в лунной ночи было видно, что столб дыма вился, как змея, чёрный на фоне звёздного неба.