Воронцов. Перезагрузка. Книга 2
Шрифт:
— Ага, — кивнул он.
— Ну добро.
Протянул золотой и отсчитал серебряники. Монеты звякнули в ладони купца, тот быстро их пересчитал и сунул в потайной карман.
— Держи, купец, разберись с долгом, чтоб не висел, — сказал я.
Фома поклонился, приложив руку к сердцу:
— Благодарствую, Егор Андреевич. Знал я, что с вами дело иметь — одно удовольствие.
Я повернулся к воякам, что обедали за столом под яблоней. Пелагея расстаралась — те только ложками стучали, понятно, что не казённые харчи. Положил на стол три серебряника,
— Душегубов, — кивнул я на Игната и второго, что сидели связанные у телеги, — на суд в городе сдадите. Это, — кивнул на монеты, — за заботу.
Глеб, старший кавалерист, встал из-за стола, вытер рот рукавом и поклонился:
— Благодарствуем, барин, щедро. Не каждый день такое жалованье видим.
— Письма дождитесь, — бросил я. — Сейчас организуем.
Вернулся к Фоме, что суетился у телеги, подсказывая Петру с Ильёй, что где сгружать. Мешки с зерном, свёртки с инструментами, всякая всячина — купец привез всё, что заказывали и даже больше.
— Фома, пергамент с пером есть? — Возьми, будь добр.
Он метнулся к телеге и притащил свёрток с пергаментом, перо и чернила.
Я взял, хотел было уже сесть писать, но тут спохватился. Вот же чёрт — письменность-то моя явно отличаться будет от местной! Зыркнул на Фому.
— Пиши, купец, а то мы пожар всю ночь тушили, почерк корявый будет.
Тот кивнул и сел за стол, разгладил пергамент. Обмакнул перо в чернила и приготовился писать. А я начал диктовать, расхаживая туда-сюда, как генерал перед битвой:
— Сим прошу провести суд справедливый… — начал я, подбирая слова поторжественнее. — Игнат, бывший староста Уваровки, воровал безбожно. Зерно продавал в Тулу, крестьян голодом морил, за то был изгнан мною, Егором Андреевичем Воронцовым. Помимо прочего, на меня кидался с лопатой, убить желая. Выгнал, как собаку паршивую.
Фома старательно выводил буквы, время от времени поглядывая на меня. А я продолжал, диктовать:
— Нынче с дружками своими, с большой дороги напал на обоз Фомы, купца моего, с намерениями лихими. Кавалеристы, передавшие сие письмо, подтвердят. Двое же душегубов, в поджоге добра моего замешаны. Судите по правде.
— Подпись? — спросил Фома, выводя последние слова.
— Боярин Егор Воронцов, — продиктовал я торжественно. И склонившись, поставил автограф.
Свернули письмо, Фома расплавил сургуч над свечой. Я приложил печать — кольцо с гербом, что от батюшки ещё осталось, и протянул Глебу:
— В город отдадите на суд. Смотрите, не потеряйте.
— Сделаем, барин, — кивнул тот, пряча пергамент за пазуху.
Вояки, доев, ещё раз поблагодарили за щедрость. Глеб с Савой подтянули Игната и второго мужика — те фыркали, но не сопротивлялись — деваться было некуда. Привязали их снова к сёдлам и двинули обратно по пыльной дороге.
Тут корова замычала протяжно, словно тоже попрощаться решила. А я подумал: «Два гаврика минус, а одна корова плюс — вот и хорошо».
— Пётр! — окликнул я.
Тот, пыхтя, подошёл, вытирая руки
— Барин, что с телеги разгрузили — куда убирать?
— Картошку в амбар, где попрохладней, — распорядился я. — Металл, гвозди, напильники — всё в сарай, там с тобой разберёмся. Соль, перец — в дом, тоже потом разберёмся.
Дальше сказал уже тише:
— Спроси у Фомы, что там для Машки взял, пусть мне в свёртке отдаст.
А тут и Машка выбежала из избы, словно почуяла, что о ней речь. Глаза сияют, щёки румяные:
— Егорушка, а что это, батюшка корову пригнал?
— Солнце, — хмыкнул я, слегка приобняв её за талию. А Фома, заметив, лишь улыбнулся. — Вот смотри, теперь в Уваровке уже будет две коровы, а скоро и все три. Так что на всех и молока хватит, и сметаны, и творога, и масла — всё будет.
Глава 7
— Пошли, Маш, — позвал я её, слегка наклонившись и кивнув на избу. — Дело есть.
Она, украдкой поправляя платок, улыбнулась, и мы зашагали внутрь. Только переступили порог — и будто отрезались от всей суеты, что бурлила во дворе. Там же Пётр с Прохором таскали мешки с картошкой, Степан что-то орал на корову, чтоб та не бодалась, а Пелагея о чём-то спорила с другой бабой насчёт горшков. Дверь скрипнула, и в избе стало тихо — только печь потрескивала да запах хлеба витал, как дух какой-то уюта.
Я протянул Машке свёрток, что Фома передал, — увесистый, завёрнутый в холстину.
— Что это, Егорушка? — спросила она, а её зелёные глазки заблестели.
— А ты посмотри, — улыбнулся я, протягивая свёрток.
Машка с каким-то придыханием, как маленькая девочка перед тортом именинным, принялась разворачивать. Холстина шуршала, и вот сверху показался сарафан — такой, что даже я, в моде девятнадцатого века не смыслящий, аж ахнул про себя.
Ткань — тонкий лён, мягкий, как облако, с вышивкой по подолу. Алые маки с зелёными стеблями, переплетённые золотыми нитями, будто живые. Цвет же — глубокий, синий, как небо, с лёгким отливом, что играл в свете, пробивающемся из окна. По груди был узор из мелких ромашек, вышитых так тонко, что казалось, будто их ветер колышет. Рукава широкие, с кружевом по краю — лёгким, как паутина.
— Ох, Егорушка! — выдохнула Маша, приложив сарафан к себе и крутанувшись. — Какая ж красота! Глянь, глянь, он же прям по мне будет! Прям как на царевну сшитый!
Я лишь улыбнулся, радуясь за неё, а она охала и ахала — глаза сияли. Я смотрел и думал: вот же молодец, Фома, расстарался!
Машка, прижимая сарафан, чуть не подпрыгивала, а потом аккуратно отложила его на лавку, боясь помять.
Снова полезла к свёртку, достала из него платок. Тут я и сам присвистнул в уме — шёлковый, тонкий, как паутина. Цвет изумрудный, с золотистыми узорами по краям. Ветви с ягодами, вышитые так, что каждая нитка сверкала, как роса на траве. По углам мелкие цветы, алые, будто капли заката на небе. Платок струился в её руках лёгкий, как пушинка одуванчика.