Воронцов. Перезагрузка. Книга 2
Шрифт:
— Илюха, берёшь завтра Зорьку или новую кобылу, брёвна привезёшь. А мы из остатков доски колоть будем. Пошли, мужики.
Двинули обратно в Уваровку. Дорога под ногами хрустела сухими листьями, а воздух был напоён запахом гари. Пётр довольно трещал про пиво, размахивая руками и перескакивая с темы на тему, как воробей с ветки на ветку. Митяй, потирая затылок закопчённой ладонью, ныл, что сажа в глазах до сих пор щиплет, а нос заложен так, будто лихоманка прицепилась.
А дома уже стол считай что был накрыт. Фома, сияя, как начищенный самовар, выставлял бочонок пива — литров на пятнадцать,
— Эх, Фома, — сказал я, подходя к бочонку и втягивая носом аромат, — пиво привез — загляденье!
— Да уж постарался, Егор Андреевич, — довольно ухмыльнулся тот, поглаживая бороду.
Пелагея таскала миски с едой да кувшины с квасом для тех, кто пиво не жалует. Мужики уже собрались вокруг стола, гудели, как растревоженный улей — кто о работе, кто о погоде, кто о том, что жена дома ждёт. Запахи шли такие, что слюнки текли.
А тут вышла Маша — и всё разом затихло, будто кто-то невидимый рукой махнул. В новом сарафане, синем, как небо в ясный день, с алыми маками по подолу, она словно царица сошла с парадного портрета. Каждый мак был вышит так тщательно, что казалось — вот-вот лепестки зашевелятся от ветра. Шёлковый платок, изумрудный, с золотыми узорами, что переливались на солнце, струился на плечах, словно живой водопад. Янтарные бусы на белой шее ловили свет и отбрасывали его медовыми бликами. Ленточка алая в русых волосах, серёжки с бирюзой, что качались при каждом шаге.
Мужики головами покачали в восхищении, Прохор аж крякнул, как селезень весной:
— Ишь ты, как хороша, а, Егор Андреевич? Краса-то какая! Прямо заглядение!
— И правда, — поддакнул Степан, вытирая руки о рубаху. — Такую красоту и в губернском городе не всяком встретишь.
Пётр просто стоял, разинув рот, словно первый раз в жизни Машку увидел.
Фома, отец Маши, сиял от гордости, будто сам этот сарафан шил, золотом узоры выводил да бирюзу в серёжки вставлял.
Я смотрел на неё, идущую к столу лёгкой, плавной походкой, и думал: судьба, чёрт возьми, закинула меня в черти куда, в такую глушь, что на карте и не найдёшь, но Машу мою оставила. За что такая милость — не знаю, но благодарен до последней капли крови.
Подошёл к ней, обнял за тонкую талию, ощущая под рукой тепло живого тела, шепнул ей на ухо:
— Солнце моё, ты краше любой царицы, что на троне сидит.
Она покраснела, как мак на своём сарафане, хихикнула, прикрыв рот ладошкой, а глаза её заискрились весёлыми чертиками.
Сел во главе стола, на лавку, поднял тяжёлую глиняную кружку с пивом. Пена белоснежная, как первый снег, медленно сползала по стенкам, а аромат солода и хмеля бил в нос, обещая настоящее наслаждение.
— Мужики! — громко сказал я, поднимая кружку. — За Уваровку нашу! За лесопилку, что не сгорела дотла, за картошку в земле, чтоб уродилась на славу, за корову новую, что скоро отелится! За руки наши рабочие, за головы думающие!
Помолчал, перевёл дух, взглянул на Машу, что сидела рядом, опустив глаза:
— И за Машу, — подмигнул ей, — красу нашу!
Маша сидела рядом со мной, положила свою руку на мою, и я, наверное,
Глава 8
Утром, позавтракав хлебом с мёдом да запивая всё это парным молочком, я собрал мужиков у крыльца. Пётр, Илья, Прохор, Митяй — все в сборе, ждут, как на сходке деревенской.
— Ну что, мужики, пошли трудиться, время поджимает, — сказал я, посмотрев на них.
Глянув на Митяя, кивнул ему:
— Удочку прихвати, да пока собираемся — червей накопай. Только быстро — одна нога тут, другая там.
Тот аж подпрыгнул и с прытью зайца побежал к сараю. У него глаза заблестели, как у кота на сметану. А я, хмыкнув, вернулся в дом, достал маленький мешочек, отсыпал соли, пару щепоток перца, что Фома привёз из города. Смешал всё это дело, завязал узелок.
Мужики же, поняв, к чему дело идёт, вспомнили про копчёную рыбу и одобрительно закивали. Рожи довольные, предвкушающие.
— Чё, лыбитесь? Как будто чарку предлагаю, — подколол их я.
— А то не знаем, барин, что задумал! — отозвался Пётр, ухмыляясь.
— Вечером ещё не такое попробуете. Точно сроду не ели, — пообещал я.
И уже перед самым уходом шепнул Машке, что возилась с крынкой:
— Солнце, сходи к жене Ильи. К вечеру, чтоб та принесла с литр молока да кусок масла сливочного.
— Зачем, Егорушка? — спросила она, глядя на меня своими зелёными глазами.
— Вот вечером и увидишь, — подмигнул я ей, поцеловал и вышел во двор к мужикам.
Илья с Прохором уже запрягали новую кобылу. Она была чёрная, как смоль, с гривой, что аж лоснилась на утреннем солнце. Красавица, одним словом — и статная, и видно, что сильная.
— Как звать-то кобылу? — спросил я.
Мужики пожали плечами, почесали затылки.
А Машка сзади говорит:
— Ой, какая чёрная вся, как ночка!
— Ну, значит, будет Ночка, — подхватил я.
А кобыла фыркнула, будто одобрила, и мужики заулыбались.
— В общем, запрягайте, да за брёвнами дуйте, — велел я. — Пару ходок до обеда успеете сделать.
Они кивнули, запрыгнули в телегу и поехали, поднимая пыль на дороге.
А я крикнул Степану, что возился у сарая:
— Картошку сегодня достанешь и досадите. Ту, что покрупнее — так же домой принесёшь! — Так как я вчера и говорил.
— Сделаем, боярин! — отозвался тот и пошёл за лопатой, волоча её по земле.
Мы же втроём — я, Пётр да Митяй — двинули на Быстрянку к моей лесопилке. По дороге, подтрунивая над Митяем, который вчера выдал, мол, всё сгорело.
Пётр, подкалывая его, аж ржал:
— Ты б ещё сказал, что французы напали! Такой крик поднял — вся деревня проснулась!
— Тьфу на тебя, — огрызался Митяй. — Я ж не со зла, Егор Андреевич, — оправдывался тот, поправляя шапку. — Испугался за дело наше. Столько трудов вложено…
— Знаю, Митяй, знаю. Но в следующий раз сначала разберись, а потом кричи, — говорил я, хлопая его по плечу.
У переката всё так и пахло гарью — едкий дым, казалось, въелся во всё, что только можно. Но целёхонькие оба колеса радовали глаз. Я обошёл их кругом, проверил каждую лопасть, каждое крепление — всё на месте, всё цело. Сердце отлегло.