Воронцов. Перезагрузка. Книга 2
Шрифт:
Я же взял картофелину, самую крупную, повернулся к Машке:
— Смотри, солнце моё, как чистить нужно. — Начал снимать кожуру аккуратно, по спирали. — Вот так, где глазки — срезай побольше, чтоб потолще кусочек был.
Машка прищурилась, наблюдая внимательно, взяла нож и стала повторять то, что я делаю. Пальчики у неё ловкие, быстро схватывает.
— Важно, чтоб чисто было, — объяснял я, направляя её руку. — Просто сейчас глазки нужно сохранить, побольше возле них срезать. Посадим потом — может быть, что-то да ещё и вырастет. Всё
В итоге мы с Машкой дочистили всю картошку, хохоча, когда клубни выскакивали у неё из рук и падали то на землю, то ей на подол. Она смеялась звонко, как ручеёк, и я не мог налюбоваться на неё — щёки раскрасневшиеся, глаза блестят от веселья.
Степан, подойдя издалека, уставился на нас, как будто бы мы колдовство какое-то делали. Остановился в трёх шагах, почёсывая бороду.
— Барин, а что это будет? — спросил он с любопытством.
— Увидишь, — хмыкнул я, как раз дочищая последнюю картошину. — Очистки возьми да посади их тоже. По пять-семь глазков выбирай, так как и до этого делал.
Степан кивнул, собирая очистки в корзину.
— Будем надеяться, что тоже ростки дадут. Должны, по крайней мере. Много получилось для посадки из того, что было? — Спросил я его.
— Да, считай, почти всё, что вскопали, и засадили, — ответил Степан, кивая на корзину с очистками. — Уж с этими точно всё будет.
— Ну и славно, — улыбнулся я, вытирая руки о траву.
Хоть Степану и было любопытно, что мы тут с Машкой делаем, всё же взял лопату, корзину с очистками и кликнул через всю дорогу Аксинью:
— Пошли, девонька, поможешь — всё быстрее будет!
Та хихикнула и упорхнула за ним, словно птичка, подхватив подол сарафана. А мы с Машкой помыли картофелины у колодца, сложили в корзину и я отдал Машке:
— Залей водой, посоли да в печь поставь в горшке, пускай варятся.
Она кивнула, улыбнулась и понесла корзину в избу. А я глянул на Митяя. Тот как раз доплёл поддон — шустрый, как заяц, руки у него так и мелькали. Посмотрел на поленья, которые уже догорали, уже тлели, угли были красные, как вон тот закат над деревьями.
Я сделал распорки в коптилке, чтобы второй поддон поставить ровно, и мы с Митяем уложили рыбу — лещей да окуней, что уже явно просолились. Чешуя поблёскивала, а мясо стало плотным, упругим. Набросали дубовые щепки на угли, и те слегка задымились.
Поставили коптилку, и буквально через минут десять запах пошёл такой, что аж слюни потекли. Дым вился белыми струйками, смешиваясь с вечерним воздухом, а аромат — господи, какой аромат! — разносился по всему двору.
Взял полешко, остругал кору ножом, спилил ровно — вот и получилась толкушка. Заглянул к Машке в избу. Достал горшок из печи, заглянул под крышку. Картошка разварилась, мягкая, рассыпчатая. Слил аккуратно воду в ведро, бросил кусок масла, что жена Ильи дала.
Принялся мять картофель, долил молока. Смотрю — густоватое получается, ещё немного долил. Машка с интересом наблюдала, аж высунув кончик языка от
А сам вернулся к коптилке, от которой уже шёл такой аромат на весь двор, что мужики, которые ходили возле подворья, аж облизывались. Даже соседские собаки принюхивались, хвостами виляли.
Прохор, проходя мимо, аж крякнул:
— Вот запах, барин! Как в раю!
— Терпите, орлы, — хмыкнул я, — сейчас уже скоро пробовать будем.
Достал оба поддона по очереди — лещи, окуни золотистые от дымка, а запах… Рыба покрылась румяной корочкой, мясо упругое, а аромат дубовой щепы въелся в каждую чешуйку.
Потом поставил поддоны обратно, и уложили на них остатки рыбы. Три больших леща не влезли — слишком крупные оказались.
Отдал их Илье, наказал:
— Жене скажи, пусть завтра уху сварит, только так, чтобы, как в прошлый раз — уж больно вкусно было.
Тот кивнул и побежал домой. Буквально через пару минут вернулся — за ним шла жена.
А я позвал всех к столу под яблоней, где Пелагея с Прасковьей уже накрывали, расставляя миски деревянные, ложки, кувшин с квасом. Квашеную капусту стали раскладывать — белую, хрустящую, с морковкой.
Машка принесла картофельное пюре, разложила по плошкам. Я показал, как пюре раскладывать — горкой, чтобы красиво было. Дымилось всё, запах сливочный, аппетитный. Прасковья добавила капусты в каждую миску.
Народ собрался — Митяй, Илья с женой, Петька тоже с семьей, даже детки прибежали, Прохор, Степан подтянулся да жену позвал. Аксинья прибежала, щёки румяные, глаза блестят, Фома тоже пришел.
Мужики с бабами сидели за длинным столом, но на пюре поглядывали с неким недоверием, как на какое-то заморское диво. Белое, пушистое, дымящееся — непонятно было, что это такое. Некоторые даже нос морщили, принюхиваясь к незнакомому запаху.
Пётр же, самый смелый из всех, набрал деревянной ложкой, осторожно попробовал, и у него аж глаза стали, как блюдца.
— Егор Андреевич, это что за диво-то такое? Вкуснотища какая! — воскликнул он, облизывая ложку.
С этими словами все тут же набросились на пюрешку. Заскребли ложками по мискам, зачавкали, засопели от удовольствия. Даже Прохор не ворчал в этот раз, а усердно жевал молча, только головой кивал своим неведомым мыслям.
— А вы с рыбкой попробуйте — вообще царское кушанье будет! — предложил я, указывая большую тарелку с рыбой.
Прохор поднял большой палец вверх, не в силах говорить с набитым ртом. Аксинья, жуя, аж охала от удовольствия. Все ели так усердно, что аж ложки по плошкам стучали, словно дождь по крыше. Машка рядом улыбалась, поглядывая то на меня, то на довольные лица односельчан.
Я смотрел на их счастливые физиономии и чувствовал какое-то особое удовлетворение. Не от инженерных хитростей, не от механизмов — а от простого человеческого счастья. От того, что люди наедаются досыта чем-то новым, вкусным.