Воскресение и Жизнь
Шрифт:
Его сельское поместье под Киевом, находящееся в 10 верстах от города и называемое Голубой Парк, было приятным местом, где любое доброе сердце могло бы жить счастливо в здоровом единении с природой. С просторным жилищем, полным роскошных залов и кабинетов, мраморными террасами с балюстрадами, увитыми вьющимися цветами весной, летом и частью осени, оно было истинным символом того несколько экстравагантного великолепия, которым славилась Россия, когда аристократ получал социальную и финансовую славу, которой так гордился, от рабского труда своих крестьян. Великолепный дом располагался в центре обширного парка, симметрично засаженного аллеями лип, тополей, сосен и крыжовника, окружавших его со всех сторон, словно ленты, тянущиеся от границ стен и останавливающиеся лишь в трех саженях от дома.
Всё это, а также обилие цветов весной, ароматы сирени и помолодевших сосен, многоцветье роз, разнообразие тысяч различных растений и кустарников, тщательно ухоженных, птичий гомон под великолепием солнца, нежное пение соловьев в лунные ночи превращали усадьбу Голубой Парк в сказочное жилище, словно из тех историй волнующей персидской и византийской поэзии, которую Дмитрий никогда не ценил. Его земли были обширны и благополучны, а поля сена и люцерны, ржи и ячменя, пшеницы и овса приносили ему то состояние, которое поддерживало равновесие блестящей социальной жизни, которую он вел с детства.
Войдя в этот жилой рай, он почувствовал себя более одиноким и несчастным, чем когда-либо. Домашняя прислуга встретила его с почтением и вниманием. А сельские слуги — мужики — поспешили навестить его всем миром, выражая ему солидарность, уважение и пожелания доброго здоровья. Он принимал их во внутреннем дворе, сидя в инвалидном кресле на небольшой террасе первого этажа. За исключением старой горничной Лизы Михайловны, матери его камердинера Николая, кухарки Кати и прачки Агар, остальные слуги были мужчинами, и никогда прежде Митя так не ощущал отсутствия своей матери, чей любимый образ, казалось, время от времени украдкой возникал рядом с ним, будь то когда он размышлял в сумерках на цветущих террасах, одинокий в своем инвалидном кресле, или когда читал при свете канделябра в своей библиотеке, богатство которой не мешало ему считать себя более обездоленным, чем любой из тех крестьян, чьи натруженные ноги не всегда знали комфорт новых лаптей.
Однако в особняке Голубого Парка жил еще один человек — не слуга и не член семьи, а всего лишь воспитанница покойной графини. До сих пор бывший гусарский офицер не обращал на нее ни малейшего внимания, как не замечал и причудливых аллей сада, пения соловьев или аромата вьющихся растений, составлявших ему компанию в одинокие часы на мраморных террасах.
Тем не менее, эта скромная и в высшей степени достойная особа, занимавшая второстепенное положение, служила Дмитрию неустанно, делая это так же хорошо и с такой же любовью, как делала его мать до самой смерти. Никто не умел так деликатно, как эта воспитанница покойной барыни, подавать ему чай, осторожно открывая краник самовара и наливая в чашку белыми и твердыми руками, не проливая ни капли на блюдце. Никто не мог так точно положить кусок сахара в чашку и вовремя, не дожидаясь просьбы, подать сметанные сухарики, специально приготовленные для него, как делала его мать. И никто не мог с такой особой нежностью в голосе говорить ему:
— Вот пирожки с крыжовником, барин, отведайте… Или предпочитаете сметанное печенье с изюмом? А вот пирог с орехами и яблоками… Думаете, я забыла, как вы обожали пироги с орехами и яблоками еще до поступления в университет?
Он отвечал что-то, порой раздраженно, даже не поднимая на нее глаз и не замечая ни тонкого аромата роз, исходившего от ее волос, ни атласной белизны ее рук с такими же тонкими и аристократичными пальцами, какие были у его матери.
Эта особа была дочерью бывшего управляющего имениями Долгоруковых, верного слуги, который на протяжении многих лет так хорошо вел дела своих господ, что барыня, Мария Степановна Долгорукова, мать Дмитрия, привыкла говорить навещавшим ее родственникам и друзьям:
— Это самый честный крестьянин во всей России! Не знаю, как выразить ему благодарность за усердие, с которым он управляет нашими владениями, когда мой сын совершенно не разбирается в сельском хозяйстве, а я ничего не понимаю в делах.
Однако свою благодарность она проявила,
Управляющий, между тем, умер. И когда это случилось, поскольку девушка была уже взрослой и ответственной, графиня поручила ей внутреннее управление особняком, и она стала исполнять эти обязанности так же эффективно, как ее отец управлял огромными десятинами, доверенными его попечению в течение стольких лет.
Именно эта особа теперь заботилась о Дмитрии с тех пор, как он решил поселиться в старом загородном особняке. Она подавала ему за столом, готовила чай и пирожки к утреннему и вечернему чаю, доставала его любимые книги с огромных библиотечных полок и переставляла канделябры; несмотря на наличие личного слуги, она надевала на него шерстяной бешмет и застегивала у горла, когда дул сильный ветер; катала его кресло-коляску по просторным комнатам дома, сопровождала в сад вместе с Николаем, чтобы он мог подышать утренним солнцем; а вечером, наедине с ним в гостиной, играла на пианино менуэты Моцарта и сонаты Бетховена, чтобы развлечь его. Но даже при этом Дмитрий Долгоруков не удостаивал ее вниманием. Возможно, он говорил себе, видя такую преданность:
— Деревенская женщина, дочь мужика, пусть и более образованного! В конце концов, просто гувернантка! Она лишь исполняет свой долг, служа мне! Разве она не служанка? Какого черта я должен обращать на нее внимание?…
Её звали Мелания Петровеевна, Меланечка, в 1875 году ей было уже 30 лет, когда Мите исполнилось 40. Она не хотела выходить замуж. Поклялась своей благодетельнице, графине Долгоруковой, что не чувствует склонности к браку, и что после смерти отца дала обет безбрачия во спасение своей души. Графиня упрекнула её за легкомысленность такого обета, но нежно обняла и поцеловала в лоб. Сколько бы претендентов на её руку ни появлялось, всем Меланечка отказывала. Деревенские называли её высокомерной, потому что она жила в усадьбе с привилегиями барыни, не смешиваясь с ними. А кухарка усадьбы, горничная, прачка и сам дворецкий утверждали, что Мелания Петровеевна не давала никакого обета, когда умер её отец, и что если она не хотела выходить замуж, то лишь потому, что с юности питала любовную страсть к самому Дмитрию, отвергая предложения о замужестве, которые получала, поскольку не могла соединиться с тем, кого любила, из-за социальной разницы между ними, да и за другого не решилась бы выйти замуж, так как не могла любить никого, кроме Дмитрия; и считала, что брак должен основываться только на прочном чувстве привязанности.
Так говорили, но никто не мог поручиться, что эти слухи были правдой, потому что достоверно было известно лишь то, что Мелания Петровеевна никогда никому не доверяла своих секретов и не давала никому повода для подобных подозрений.
III
Пришла зима, которая в России столь длительна, усиливая меланхолию жизни в усадьбе Голубого Парка. Затяжные дожди, затопившие парк и сад, переполнившие притоки Днепра, градовые бури, оголившие деревья, резкие ветры, дующие словно голоса крылатых гигантов, воющих в диком гневе, сгибающие или разрушающие розовые шпалеры и самшитовые беседки; и, наконец, снег, образующий холмики на клумбах и мраморных ступенях, накапливающийся на карнизах, скапливающийся на подоконниках, на которых уже установили зимние укрепления — всё это угнетало нервы графа Дмитрия, терзая его вечно неудовлетворенную душу.
Мелания Петровеевна подошла к нему, с утра устроившемуся у камина. Его недуги обострялись зимой, и в этот вечер он был в отвратительном настроении. Он обедал там же, в гнетущем молчании, в своей гостиной, обслуживаемый умелыми руками Меланечки, которые понимали, когда нужно стать еще более ловкими или более сдержанными в такие трудные дни. Там же он читал и потом писал неизвестно что, с нахмуренными и агрессивными бровями, и там же будет пить вечерний чай и, вероятно, ужинать. Было немногим больше двух часов дня, и в усадьбе всё замерло в тишине и страхе, потому что барин чувствовал себя неважно…