Воскресение и Жизнь
Шрифт:
— Терпение?… Сострадание?… Да разве у меня нет терпения и сострадания к нему? У меня столько терпения и столько сострадания, что я остаюсь здесь и ухаживаю за ним восемнадцать лет, батюшка! Сажаю что-нибудь на каком-нибудь клочке земли, шью, стираю белье, таскаю воду, ухаживаю за чужими свиньями и так живу. Его прежние товарищи, те, что еще живы, навещают его на Николу, Рождество и Пасху. Приносят что-нибудь, всегда пригодится. Еще есть хорошие люди на этой земле. Некоторые уже умерли. А он умирать не хочет. С тех пор как он стал таким, верите ли, барин, ни разу припадка не было? Думаю, что закончу тем же, что сделала жена аптекаря Козловского, чтобы
— Нет, не знал… Он тоже был болен?
— Был и остается больным уже лет двадцать! Живет, словно пригвожденный к телу, не решаясь ни умереть, ни выздороветь. И живет один с карликом, потому что никто больше его не выносит, кроме карлика. Мужики даже говорят, что карлик — это воплощение "Искусителя"… ведь у него такие идеи… Например, вбил себе в голову, что Козловский — это возвращение нашего батюшки Ивана IV Грозного в этот мир в другом теле… И рассказывает эту нелепость всем, кто готов слушать. Козловский был богат, но то, что заработал в аптекарской лавке, потерял из-за болезни, и теперь он совсем обнищал. Я хорошо знал его в прежние времена…
— А какой у него недуг?… Тоже паралич?… — спросил граф, удивляясь своему внезапному интересу к ближнему.
— Он тоже параличный, но только ноги, как у барина… Ну… А об остальном и говорить не хочется… Мурашки по коже… Его жену, бедняжку, я хорошо знала. Сбежала, чтобы не ухаживать за ним. Но власти уезда нашли её и заставили вернуться ухаживать за ним, потому что это была её обязанность, точно как у меня с этой напастью. И знаете, что сделала бедняжка? (Её звали Мария… Маша…) Так вот, она покончила с собой! Убила себя, чтобы избавиться от этого окаянного! Думаю, я сделаю то же самое!
— Нет! Нет, бедная женщина, такая крайность не понадобится! — воскликнул паралитик, крайне пораженный услышанным. — Я пришлю работника с моих земель ухаживать за этим несчастным вместо тебя. Я дам ему часть этих земель, поскольку я владелец всего этого. Восстановлю этот дом, сделаю всё необходимое… и мужик будет жить здесь, пользуясь всем этим, при условии, что будет заботиться об этом бедном Илье… а ты сможешь устроиться, как хотела, в какой-нибудь богатый дом.
VII
Козловский жил на другом конце деревни. Когда-то он был состоятельным аптекарем. Однако он неизлечимо заболел, и нищета захватила его в свои сети, завершая череду обрушившихся на него несчастий. По политическим причинам, будучи убежденным республиканцем, он оказался в заключении и был сослан на каторжные работы на остров Сахалин в Сибири, где и началась его страшная болезнь, которая пугающе прогрессировала в течение нескольких лет. Об этом рассказала Дмитрию мать Ильи, которая проводила его до ворот, сияя от радости из-за 200 рублей, которыми он её одарил, прося относиться к сыну более благосклонно, пока он сам, Долгоруков, не исправит ситуацию.
Дом Козловского был тем же, в котором он жил раньше, но теперь находился в таком же плачевном состоянии, как и сам хозяин. Когда сани остановились перед воротами (дом стоял обособленно, в центре небольшого засаженного деревьями участка), несколько соседей издалека крикнули трем путникам:
— Держитесь подальше, не входите! Если принесли милостыню, оставьте её у ворот, слуга потом заберет. Здесь живет прокаженный!
— Прокаженный?… Сказали прокаженный?
— Да, сказали прокаженный, граф Дмитрий. Сказали прокаженный. Значит, нам не следует входить… — поспешил вмешаться Николай, советуя господину.
—
— И я не знаю, батюшка. Не знаком ни с одним, слава Богу, — и снял шапку.
Долгоруков стал смотреть на ворота, на извилистую тропинку, ведущую между запущенными кустами к разрушающемуся зданию, и мысленно рассуждал:
— А что, если бы Козловский был графом Дмитрием Степановичем Долгоруковым, а граф Дмитрий Степанович Долгоруков был Козловским? Разве не хотел бы я, будучи Козловским, чтобы граф Дмитрий навестил меня, чтобы поднять мой дух добрыми словами, выразить свою солидарность и помочь крохами своего огромного состояния? Ну, не думаю, что я, Дмитрий, заражусь проказой, только лишь навестив прокаженного. Сделаю так, навещая больного, вот и всё: Не буду пожимать ему руку. Не буду садиться. Мои слуги будут поддерживать меня с обеих сторон и держать на ногах. К тому же, я не собираюсь задерживаться. Визит будет коротким. Просто как выражение солидарности с тем, кто страдает.
Бесформенное, маленькое, непропорциональное существо появилось на краю участка, продвигаясь вдоль мокрой и скользкой тропинки, ведущей к воротам. Это был карлик. Однако он не был прокаженным и, казалось, излучал здоровье и радость жизни, так как искренне улыбался посетителям с располагающим видом.
— Добрый день, батюшки, чего желаете? Можете оставить свою милостыню. Я её заберу. И да благословит вас Господь всего сущего, воздав миром своим за щедрость ваших сердец.
— Да, мы оставим милостыню, друг! — (Дмитрий удивлялся той простоте, которая овладела им за последние два дня.) — Оставим милостыню, но мы также желаем лично навестить больного.
Карлик встрепенулся и с любопытством посмотрел на Дмитрия:
— Что касается этого, то это невозможно, господин! Простите меня! Да и господин Козловский не позволит этого.
— Я владелец этой деревни. Скажи ему, что мне крайне необходимо увидеть его и поговорить с ним.
Карлик почтительно поклонился, но остался непреклонен:
— Простите, барин, но он не может никого принимать. Это было бы ужасно для самого посетителя. Скажите мне, что вам нужно… и будет так, словно вы сказали это ему. Я — руки, зрение, мысли, душа бедного больного.
— Нет! Не скажу! Ибо я желаю говорить только с ним.
— Вы, верно, не знаете, что речь идёт о прокажённом, калеке, настоящем чудовище?
— Именно поэтому… Я никогда не видел прокажённых или чудовищ…
— Вы, случайно, не святой, господин? Или, может быть, вы желаете…
— Но… иди, доложи обо мне… Я граф Долгоруков, гусарский офицер.
Изумлённый и больше не возражая, карлик распахнул ворота, крайне удивлённый тем, что посетителя несли на руках двое сопровождавших его мужчин.
VIII
Поначалу Дмитрий не мог произнести даже слога, когда оказался в комнате больного, которого навещал. Тяжёлая, смущающая тишина последовала за суетой трёх мужчин и карлика, который распахивал двери настежь, чтобы пропустить носильщиков графа, и за представлением больному, сделанным уродливым существом, служившим тому слугой:
— К вам гости, батюшка. Я не хотел пускать их, но они настояли. Возможно, в этом событии есть вмешательство духовных друзей. И я позволил им войти…
— Да, Карл. Нас вчера предупредил наш ангел-хранитель, что мы примем значимого гостя через несколько часов. Я думал, речь идёт о духовном визите. Кто из людей осмелился бы войти в эту лачугу? Но вот! он здесь! Слава Богу! Кто же это?