Воскресение и Жизнь
Шрифт:
— Ваше Превосходительство! Слышали ли вы о "реинкарнации"? Это возвышенный закон Творения, осуществляющий перевоспитание виновных душ! Сегодня, под гнётом боли, после благотворного посвящения в страницы тех блестящих кодексов, уже упомянутых, и размышлений и рассуждений, к которым это посвящение привело, в моих психических глубинах пробудилась могущественная способность: внутреннее чувство! И это чувство утверждает — доказывает мне! — что в прошлом воплощении я жил, блистая могуществом на троне России! Я был Иваном Грозным, тем бессердечным Императором нашей бедной и героической родины, который сеял несчастья и кровь, отчаяние и смерть с высоты того трона, который он опорочил жестокостями, непрестанно совершаемыми против своих подданных!
Служители Дмитрия в ужасе перекрестились, дрожа, в то время как он сам, очень бледный, с изменившимся от волнения голосом, потрясённо возразил, а Карл писал за низким столиком, казалось, не слушая речь своего
— Но… Наш бывший император Иван Грозный до сих пор должен находиться в глубинах ада… если правда, что у нас есть бессмертная душа… и как утверждают служители Божьи, то есть наши святые монахи из Киева.
Оратор улыбнулся, как и в первый раз:
— И наши святые монахи из Киева изрекают самую убедительную правду, когда-либо исходившую из их уст! Разве не ад для души, познавшей славу власти, прихоти любви, торжество страстей, дары фортуны, восхищение толп, простиравшихся у её ног, низменные наслаждения жестокого господства — разве не ад для такой души оказаться затем, спустя века, прикованной к инвалидному креслу, пленницей самой себя, обречённой на самое горькое одиночество теми, кого она любила, окружённой бесконечными страданиями, чувствуя, как минута за минутой проказа разъедает её плоть, пожирает глаза, делая их слепыми, разрушает руки, некогда бывшие орудием убийства, лишь углубляя её горести; выбивает зубы, чтобы усилить мучения и уродство; уродует лицо, делая его таким же чудовищным, как некогда был характер, превращая его в груду разлагающихся обломков, отвратительных даже для себя самого? Представляете ли вы, Ваше Превосходительство, адские муки того, кто лишён рук для самообслуживания? Ведь у меня их больше нет! Знаете ли вы, Ваше Превосходительство, как я могу принимать пищу, если по какой-либо причине Карла, моего доброго ангела, нет рядом, чтобы поднести её к моему рту, уже опороченному, ибо лишённому вкуса? Я делаю это как животное, как делают собаки в вашей псарне и свиньи в ваших хлевах: Карл оставляет еду здесь, на этом столе, рядом со мной. Когда приходит неудержимый голод, я наугад ощупываю культями рук, склоняю униженное лицо над тарелкой и забираю ртом куски пищи.
Дмитрий закрыл глаза тонкими, ухоженными руками, которые судорожно сжались, выдавая необычное волнение, и с трудом сдержал слёзы, готовые хлынуть, чтобы прокажённый не заметил его плача. Слуги с округлившимися от изумления глазами удалились из зала, встав на крыльце у входа. Карл продолжал писать, безразличный к происходящему. А Козловский продолжил:
— Разве не чувствует себя заключенным в адских глубинах сердце, которое, как моё, безумно любило женщину, сделало её своей супругой, за которую отдало бы кровь из собственных вен и саму жизнь, но которая, когда он заболел, в ужасе бежала от его недуга и его присутствия, и даже когда судебные власти обязали её вернуться домой, чтобы ухаживать за несчастным супругом — то есть за мной, — учитывая, что она могла быть заражена тем же недугом, предпочла покончить с собой, чтобы избавиться от него, нежели жить и терпеть его? Разве я, некогда бывший Иваном IV Грозным, не пребываю до сих пор в аду, когда, будучи безнадёжно слепым, не способным различить даже пищу, которой питаюсь, чтобы проверить, не испортилась ли она, лишённый даже утешительной милости весеннего солнечного луча, могу, тем не менее, видеть часами и днями подряд (о! единственное, Ваше Превосходительство, что дано видеть моим глазам!) измученную душу любимой женщины, обезумевшую от мук самоубийства, блуждающую среди криков и горьких проклятий по этому самому дому, где она жила и была счастлива рядом со мной, умоляющую меня о прощении, молящую о помощи в её несчастьях, возможно, больших, чем мои, ибо она не находит ни приюта, ни убежища, ни утешения, ни облегчения нигде, как самоубийца, тогда как у меня есть мужество веры, которую я возлагаю на любовь Создателя и судьбу моей души?
— И что же ты делаешь тогда, несчастный?! О! что ты делаешь, когда подобная пытка, которую забыл изобрести сам ад, сводит с ума твой рассудок? — воскликнул Дмитрий, заливаясь слезами.
— Что я делаю?… Что я делаю?… Обращаюсь к Богу, барин! Молюсь! Умоляю Небеса о милости к ней, во сто крат более несчастной, чем я, ибо я, я, Ваше Превосходительство, обладаю сокровищем непоколебимой уверенности в милосердии Всевышнего, уверенности, которая утешает меня и даёт силы нести до конца унижение моего стыда виновной души, которая раскаивается… тогда как она, она даже не верит в себя, в существование собственной измученной души, ибо считает себя живой, борющейся с непостижимыми кошмарами, усугублёнными моим присутствием!..
Да, Иван Грозный! Страдалец, униженный собственными прежними преступлениями, искупительные отголоски которых преследуют его уже три долгих века! Низведённый до самого трагического и грязного социального уровня, существующего на Земле! Но раскаявшийся! Уверенный в своём реинкарнационном прошлом! Абсолютно уверенный и доверяющий справедливости настоящего! Надеющийся
Когда Димитрий уходил и уже был у ворот, где толпилась группа любопытных, удивлённых тем, что кто-то, особенно барин, посещает этот считавшийся зловещим дом, он почувствовал, как карлик незаметно вложил сложенную бумагу в карман его шубы. В свою очередь, взволнованный произошедшим и не в силах сдержать слёзы, застилавшие глаза, бывший гусарский офицер, уже устроившись в санях, достал из бумажника 2000 рублей, отдал их собеседнику и тихо воскликнул:
— Не давай Козловскому ни в чём нуждаться, да и сам бери всё, что потребуется. Я распоряжусь насчёт одежды и тёплых вещей для вас обоих. Прикажу отремонтировать ваш дом. Если что-то понадобится, ищи меня в особняке в Голубом парке. Приходи без страха… Я вернусь…
Позже, уже в пути, он изучил бумагу. Это был список книг, газет и журналов по психическим явлениям, изданных за границей, о которых знал он, Карл, а также имена и адреса научных деятелей, занимавшихся спиритическими опытами, позволяющими установить связь с невидимым миром. Долгоруков снова сложил листок, бережно убрав его в бумажник.
IX
В тот вечер, вернувшись домой, Дмитрий безутешно рыдал, и так продолжалось всю последующую ночь — его рыдания глубоко тронули нежную Меланию. Тщетно она уговаривала его поужинать, предлагая своими белыми, деликатными руками цыпленка с яблоками, волжскую икру, которую он так любил, сливочные пирожные и ореховый торт с медом. Дмитрий отказывался (теперь уже вежливо) и либо задумчиво смотрел в пустоту, погруженный в какие-то впечатляющие воспоминания, либо созерцал пламя в камине, либо продолжал безудержно плакать, пряча лицо в белом платке, который Мелания уже трижды меняла на свежий.
Он думал о серьезных событиях, которые взволновали его накануне. Думал о Петерсе, который простой фразой укора открыл перед ним новый мир: "Мой старший брат тоже парализован, даже в худшем состоянии, чем барин… и, тем не менее, он смирен и терпелив, никому не отвечает грубостью…" Думал об Иване, брате Петерса, прикованном к убогой постели, который в свои 20 лет даже руками не мог двигать, но оставался внимательным и кротким, любящим и счастливым в своем несчастье. Вспоминал Тита Жеркова, слепого паралитика-нищего, которому в его нищете помогало лишь милосердие немногих добрых сердец, но который оставался улыбчивым и уверенным в отеческой поддержке Небес, проявлявшейся через заботливые руки тех, кто мыл его тело и менял грязное белье, кто приносил еду, подметал дом и разжигал огонь, чтобы он не замерз, когда температура опускалась ниже двадцати градусов… И он тоже называл себя счастливым и говорил, что ни в чем больше не нуждается…
Затем он вспоминал несчастного Илью Петерова, полностью парализованного, слепого, глухого и немого, беспомощное создание без воли и защиты, который даже не мог пожаловаться, если его кусало насекомое или мучили голод и холод. Илья, которого обслуживала та ненавистная мать, оскорблявшая его за само его несчастье, без малейшего проявления сострадания…
И наконец Козловский, прокаженный философ, о котором он думал еще интенсивнее, чем о других; Козловский — сверхчеловеческое несчастье, озаренное светом небесного откровения, превратившее его в терпеливого мученика! А также Карл, добрый ангел Козловского, ангельская душа, скрытая в уродливом теле, словно драгоценная эссенция в грязном флаконе, несравненный киринеянин, превосходящий даже иерусалимского, того неслыханного крестного пути, который он, Дмитрий Долгоруков, не мог бы представить даже в кошмарах!
И еще он вспоминал Ивана IV Грозного! Жен, которых тот задушил собственными руками, подданных, которых по его приказу пороли кнутом до тех пор, пока они не падали, истекая кровью из множества ран, нанесенных палачами… и убийства, совершенные сотней разных способов, и роскошь, которой он себя окружил, мрачный и жестокий в своем огромном московском дворце, откуда распространял тиранию на всю "Святую Русь"!
О, Козловский! Козловский!.. Новая земная искупительная форма, как он сам утверждал, Ивана IV, прозванного "Грозным" своими подданными и потомками, о чьих зловещих деяниях его так часто спрашивал учитель русской истории во время ежедневных уроков в детстве. Иван, Козловский… Неужели правда?… Почему бы ему сомневаться?… Разве это внезапное, оригинальное, потрясающее откровение не было рациональным объяснением стольких великих несчастий, наблюдаемых на Земле? Необычность откровения, ошеломляющая логика, головокружительность рассуждения и глубина анализа шептали его совести: да! Это правда! Всё это правда!