Воспоминания об Александре Грине
Шрифт:
В ранней повести Грина «Таинственный лес» 10 есть описание охоты за золотым петушком. Повесть очень биографична, особенно в отношении Александра Степановича к природе и охоте. Случай этот с ним был в действительности и в корне изменил отношение Александра Степановича к охоте. Страсть, ум и страдание птицы ранили воображение Александра Степановича, и он отвернулся от охоты как развлечения. В зрелые годы он признавал охоту лишь как необходимость добыть пропитание, не иначе. Зато он с наслаждением предавался рыбной ловле. Вернее не он, а мы оба, так как на всякую рыбную ловлю мы отправлялись вдвоем. Я выросла на большом озере и реке. Лодка и удочка были моими спутниками с детских лет.
В
PAGE 328
нутно откачивать воду, пугая рыбу. За два кило сельдей в месяц - любимого лакомства местных финнов - мы получили право ежедневно пользоваться крепкой, небольшой, хорошо просмоленной лодочкой.
Ну и заблаженствовали! Ежедневно, чуть забрезжит заря, еще небо серое, выходим из дому и по росистым душистым тропинкам идем к озеру. Утренняя свежесть, розовеющий постепенно небосклон, первое щебетанье просыпающихся в кустах птиц! Мы в лодке, - утренняя тишина прозрачна, лишь изредка нарушит ее чириканье пролетевшей птички, всплеск рыбы. Чуть шевеля веслами, Александр Степанович ведет лодку к середине озера, к камням. Осторожно, еле всплескивая воду, спускаем якорь. Налаживаем удочки и молча сидим, ожидая клева. На заре он хорош. Окуни, плотва, ерши, лещи мелькают из воды один за другим, ловко подсеченные. Солнышко уже высоко. Клев утихает, корзина полна рыбы. Снимаемся с якоря и плывем к берегу - проголодались. По ожившим, теплым, залитым солнцем тропинкам, через лес и кустарник, возвращаемся домой. Из принесенной добычи дружно готовим завтрак и ложимся спать до обеда. Вечерами ходим на ловлю редко. Вечером шумно: на разные голоса кричит деревня, мычат и звенят колокольцами коровы. Тоже хорошо, но не так, как на заре.
Иногда ставим перемет, жерлицы, но очень редко. Не привлекает нас этот хищнический и слепой вид добычи. Удочка милее душе.
Летом 1921 года мы насладились рыбной ловлей в полной мере. Больше нам не приходилось так ловить. Переехав в 1924 году в Крым, всегда радуясь своему переезду к морю, полюбив всем сердцем юг, мы единственно жалели о невозможности на море так радостно ловить рыбу, как в Токсове. Нам часто казалось, что в Токсове мы пережили детство своей совместной жизни, что, приехав на юг, стали взрослее, что иное стало нас интересовать и волновать.
Желая повторить дорогие для нас минуты, мы в 1928 году поехали на лето в Токсово. Мы оба, взрослые люди, забыли, что прошлое неповторимо. И вышло действительно грустно. Лето было дождливое, кислое, поселились мы в какой-то комнатке с фанерными стенками. Токсово стало дачным местом и кишмя кишело дачниками. По озерам во всех направлениях шныряли наряд
PAGE 329
ные лодки, гички, «душегубки» с веселой поющей, хохочущей молодежью. Рыболовы в трусиках сидели на берегу и перекликались между собой басом. А рыба ушла, спряталась. Мы погоревали о потерянной радости и уехали в Крым, в Отузы…
Прожив в Токсове тогда, в 1921 году, до середины сентября, мы, нагруженные сухими и маринованными грибами, мочеными и вареными ягодами, вернулись на Пантелеймоновскую.
Теперь, с сентября, мы начали нашу новую совместную питерскую жизнь. За лето мы крепко сблизились и сдружились. Сойдясь с Александром Степановичем без любви или увлечения в принятом значении этих слов, желая только найти в нем защитника и друга, я почувствовала, что начинаю его любить, что он становится мне дорог, и видела, что он с каждым днем все больше дорожит мной. Токсово связало нас накрепко и навсегда. Оттого дни, проведенные
Итак, началась жизнь на Пантелеймоновской. В комнате была печь. Но в те суровые времена дрова и уголь были драгоценностью. Денег у нас не было, но выручал все тот же академический паек. Первое, что мы купили, это крошечную хорошенькую голубую кафельную «буржуйку», продырявили стену печи, установили печурку и стали добывать топливо. Сначала у мальчишек, промышлявших ловлей плывущих по Неве бревен, мы обменяли на дрова кое-какие продукты, распилили дрова, раскололи на кухне и зажгли. Однако скоро увидели, что на одно лишь отопление нам не хватит целого пайка, и стали по примеру многих петроградцев ходить за дровами в полуразваленные дома. Добыли пилу-ножовку. Я обычно стояла на страже, так как на звук пилы в такие дома часто заходила милиция, штрафовала, а иногда даже сажала в тюрьму. Александр Степанович выпиливал кусок балки побольше или снимал уцелевшую дверь, раму окна, и все это мы разделывали у себя на кухне.
Однажды, выйдя с добычей из такого дома, мы попались. Александр Степанович нес на плече хорошую дверь, я - ножовку и подобранные там щепки. Навстречу милиционер. «Вы откуда?» - спрашивает. У меня колени задрожали, а Александр Степанович так спокойно, спокойно:
– Да вот, товарищ, сейчас на Мойке обменяли эту
PAGE 330
дверь у каких-то мальчишек за хлеб, и сам не рад - еле несу, а живу тут рядом, на Пантелеймоновской.
– А не из этого дома?
– показывает милиционер на дом, из которого мы вышли (дом, должно быть, находился в районе его наблюдения).
– Ну, что вы, у нас же и силы на это нет!
– Ладно, идите, и только лучше не меняйте хлеб на двери, могут не поверить.
Милиционер, видимо, был хороший парень.
Около «буржуечки» мы проводили почти все свое время, - в других углах комнаты было холодно. На полу около нее и спали. Ели сравнительно прилично. Были, во всяком случае, всегда сыты. Но к концу зимы у Александра Степановича от употребления авитаминозной пищи и житья в темной комнате, где с утра до ночи горел электрический свет, начался фурункулез, от которого он избавился только весной.
Летом, в Токсове, Грин неоднократно начинал первый в своей жизни роман - «Алголь - звезда двойная». Ему нравилась легенда об одной красивой звезде и ее неизменном спутнике. Но роман ему не давался. Тогда он мне еще ничего не читал, а сидел, курил, думал, писал. Иногда говорил: «Не удается сюжет, опять все выбросил».
Осенью, в Петрограде, Александр Степанович как-то попросил нарезать ему небольшие длинные листки бумаги и сказал, что хочет на них записывать все, что ему придет в голову относительно нового романа. Эти листки я должна собирать и хранить, а он посмотрит, что из этого выйдет. Раньше он так не делал, почти все держал в голове. Я чувствовала себя ученицей, которая должна что-то сделать на «отлично», - складывала листки в специально сделанную для них папочку. Должно быть, в ноябре 1921 года Александр Степанович сказал мне:
– «Алголь» мой умер, но наклевывается у меня новый сюжет. Если хватит сил и уменья, знатно должно получиться.
Два дня Александр Степанович лежал в постели. Вскочил очередной фурункул, и он не мог ни ходить, ни сидеть. Лежа, он усердно писал, забрав у меня все четвертушки.
Пришел не помню кто; кто-то из литературных знакомых. Спрашивает - почему Александр Степанович лежит?
PAGE 331
– Ишиас разыгрался, - отвечает Александр Степанович.