Воспоминания об Александре Грине
Шрифт:
– Большой человек!
– сказал Новиков-Прибой.
– Заколдованный. Уступил бы мне хоть несколько слов, как бы я радовался! Я-то пишу, честное слово, как полотер. А у него вдохнешь одну строчку и задохнешься. Так хорошо.
ЛЕВ ГУМИЛЕВСКИЙ
ДАЛЕКОЕ И БЛИЗКОЕ
В дореволюционном Петрограде, на одн1ой из десяти Рождественских улиц, кажется седьмой 1, находилось издательство Богельмана. Оно выпускало множество журналов -
Хорошо помню мой первый визит к Богельману в 1915 году. В конторе, куда я вошел, отделенные от посетителей высоким барьером, за столами и конторками сидели бухгалтеры и счетоводы. Я подошел к крайнему и спросил: могу ли я видеть редактора?
Молодой человек, к которому я обратился, поднял голову и посмотрел на меня с недоумением. Затем, не говоря ни слова, он ушел куда-то в темную глубину помещения, исчез на минуту, после чего вернулся на свое место, указывая пальцем на меня; шедший вслед за ним высокий стройный старик, хорошо и важно одетый, подошел к барьеру, за которым стоял я, и спросил, что мне угодно.
– Да вот, рассказы принес для журнала, - отвечал я, называя себя и все более и более смущаясь недоумением, которое вызывал здесь мой визит.
Старик - это был сам Богельман - взял рукопись. По тому, как он ее взял, понес с собой, удаляясь в темную глубину помещения, я понял, что никогда в жизни ни с авторами, ни с рукописями он дела не имел и пришел я в торговое помещение, а не в издательство.
PAGE 310
Так оно и было в действительности, хотя Богельман и состоял официально редактором-издателем своих журналов. Истинным редактором, точнее не редактором, а скупщиком материалов, приносимых писателями, фотографами, перевод2чиками, художниками, был немолодой, усталый человек 2, сидевший где-то далеко от конторы, в кабинете, похожем на гостиную. Мы проходили к нему длинным темным коридором, как заговорщики. Принимал он нас за круглым столом с керосиновой лампой под зеленым абажуром. Он быстро просматривал рукопись - больше четверти листа рассказы отвергались без просмотра, - возвращал не говоря ни слова или оставлял так же молча, но тогда брал квитанционную книжку и выписывал в кассу чек.
Гонорар был ничтожным, по пять-семь рублей рассказ. Но так как шло почти все, что приносилось, то случалось, я получал по двадцать пять рублей за раз.
II
Ничего из всего того, что печаталось в «XX веке», Грин не включал в свои книги.
Только в дни крайней нужды обращался Александр Степанович к богельмановским журналам. Я думаю, многое писалось за ресторанным столиком, среди шумного остроумия в дружеской компании, когда нечем было платить по счету и пока еще не закрылась контора «XX века». Герои этих произведений носили странные имена, списанные с карточек меню; события громоздились одно на другое, герцоги и баронессы выражались, как ломовые извозчики, и все о б3ращалось в мистификацию богельмановских читателей 3.
Грин как писатель меня не интересовал. Другого Грина еще не было, или я его не знал.
Как- то я занес рассказ, показавшийся мне юмористическим, в «Новый сатирикон». Аверченко в редакции бывал редко, принимал посетителей секретарь его Ефим Давыдович Зозуля, тогда еще молодой, еще не полысевший, но уже важный, толстеющий, облаченный в черный пиджак и серые брюки. Он взял рукопись и велел позвонить через неделю-две. Рассказ был принят, и я зашел в редакцию. За столом Зозули, как гость,
PAGE 311
поздоровался со мной и учтиво подал мне книгу, которую только что рассматривал с лица, корешка и обреза.
– Это первая наша книга, - сказал он, - нравится вам?
На серой обложке с маркой «Сатирикона» в верхнем углу было напечатано «А. С. Грин» и заголовок по первому рассказу, кажется, это было «Происшествие в улице Пса».
Я отвечал, что книга издана прекрасно, но, просматривая на ходу оглавление, увидел, что это все тот же Грин с необыкновенными происшествиями и завидно мужественными героями, живущими в неведомых странах несуществующих цивилизаций…
Революция разметала всех нас по стране. В середине двадцатых годов уже в Москве, во Дворце труда, я познакомился с Грином. Это был высокий, худой, малоразговорчивый человек с суровым лицом и хмурым взглядом. Я часто заставал его в столовой Дворца труда за большим длинным столом, вокруг которого сиживали, главным образом, писатели и художники. Во Дворце труда, занимавшем колоссальное здание бывшего Сиротского дома, помещались центральные комитеты всех профессиональных союзов. Каждый союз издавал свою газету или журнал, иногда издавал и книги. Редакции находились здесь же, и если стихи «служил Гаврила дровосеком, дрова Гаврила порубал» не шли в журнале «Работники леса», поэт шел в соседнюю редакцию органа пищевиков, и тогда стихи начинались так: «Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булки выпекал…» 5
Александр Степанович как-то заметил, когда я, взяв бутылку пива, усаживался рядом:
– Можно отсюда и не уходить вовсе, все под боком. Даже и заночевать можно где-нибудь на диване!
Редакционно-издательский отдел ЦК водников выпустил отдельной книжечкой «Капитана Дюка», быть может, написанного на том же столе, за которым мы поздравляли автора с выходом книжки. К этому времени были опубликованы уже и «Алые паруса» и «Блистающий мир», печаталась в «Новом мире» «Золотая цепь».
Но Александра Грина, того Грина, которого теперь знает читающий мир, еще не было. Его сделали позднее сами читатели.
Об одном из них я и хочу рассказать.
PAGE 312
III
Александра Михайловича Симорина, три года назад похороненного по его завещанию в Старом Крыму рядом с могилою Грина, я знал с очень дальних лет. Я готовил его к поступлению в Саратовскую 2-ю гимназию, когда сам только что перешел из пятого класса в шестой. Обыкновенный мальчик с хорошим русским лицом, как все обыкновенные мальчики, заглядывал в ответы, прежде чем решать задачу, читал Фенимора Купера и Майн Рида. Гимназию он окончил с золотою медалью и в год революции поступил на медицинский факультет в Саратове, но доктором не стал: увлекшись грандиозными эмпирическими обобщениями академика Вернадского, он уехал к нему в Ленинград и начал работать в Биогеохимической лаборатории Академии наук СССР.
Где- то между двумя биогеохимическими экспедициями на русский Север и в Западную Сибирь ученик Вернадского открыл Грина. Он не нашел в его книгах ни чужих стран, ни выдуманных героев. Он увидел мужественных благородных людей, слегка лишь прикрытых псевдонимами, чтобы не слишком походить на живых, окружавших молодого ученого, и на него самого.
Теперь, когда случалось сослаться на писателя, он говорил «Грин» так, как бы я сказал «Толстой» или «Шекспир».
Двадцать лет затем Александр Михайлович провел на Севере.