Воспоминания об Александре Грине
Шрифт:
– Я успел с ними попрощаться.
– Постой, - спрашивает друг в ошеломлении, - ты шел пешком? Как же ты мог оказаться здесь раньше меня? Я скакал по берегу двое суток…
После расспросов друг выясняет, что в ту ночь, едва услышав весть о несчастье с семьей, инсургент не стал дожидаться, пока тот сойдет с коня, а тотчас зашагал во тьму…
Тот, оказалось, шел не по дуге залива, а пересек его по воде!7
Вот как силен, по представлению Грина, человек: когда его охватывает страстное желание, перед ним нет преград, он может, даже не заметив этого, пройти по воде… При чем тут символизм, декадентство?
Иногда говорят, что творчество
Наличие в русской литературе такого писателя, как Грин, феноменально. И то, что он именно русский писатель, дает возможность нам не так уж уступать иностранным критикам, утверждающим, что сюжет, выдумка свойственны только англосаксонской литературе: ведь вот есть же и в нашей литературе писатель, создавший сюжеты настолько оригинальные, что, ища определения степени этой оригинальности, обращаешься мыслью даже к таким обстоятельствам, как, скажем, первозданность движения над нами миров.
PAGE 317
В последние годы своей жизни Грин жил в Старом Крыму, недалеко от Феодосии. Я там не был, в этом его жилище. Мне только о нем рассказывали. Его комната была выбелена известью, и в ней не было ничего, кроме кровати и стола. Был только еще один предмет… На стене комнаты - на той стене, которую, лежа в кровати, видел перед собой хозяин, - был укреплен кусок корабля. Слушайте, он украсил свою комнату той деревянной статуей, которая иногда подпирает бушприт! Разумеется, это был только обломок статуи, только голова, - будь она вся, эта деревянная дева, она заняла бы всю комнату, может быть весь дом, и достала бы сада, - но и того достаточно: на стену, где у других висит зеркало или фотографии, этот человек плеснул морем 8.
О. ВОРОНОВА
РАССКАЗ ГЕОРГИЯ ШЕНГЕЛИ
С Александром Степановичем Грином мы были знакомы лет семь, но виделись очень редко. Это были, что называется, считанные встречи, - то в Москве (иногда, приезжая из Крыма, он ночевал у меня), то у него в Феодосии, Но помню его хорошо. Он был высоко честен, строг и чопорен; не любил ни малейшей фамильярности; резко обрывал всякие попытки панибратства. Из-за подчеркнутой сдержанности и строгости на многих производил впечатление загадочное; уверен, что именно в этом корень ходивших о нем легенд.
…Очень любил читать и говорить о путешествиях, хотя сам путешествовал мало, побывал только в Александрии (между прочим, меня всегда поражало, что, живя у моря, он плохо плавал). Его квартира в Феодосии была увешана иллюстрациями к старинному французскому изданию плавания Дюмона Дервиля. Вообще увлекался всем таинственным.
В Грине было много детского. Например, он писал юмористические стихи и, читая их, сам смеялся, как ребенок. Обожал оружие, часто рассказывал о разных стычках и сражениях, показывал мне изобретенное им «усовершенствованное» орудие для драки, которое надевалось на голову. Александр Степанович называл его «ударный налобник».
* Это запись моей беседы с Г. А. Шенгели в апреле 1956 года, О. Воронова.
PAGE 319
Впечатления
… Я очень люблю Грина-писателя, считаю его первоклассным мастером своего жанра, великим писателем, свежим и необычным, заставляющим очень любить жизнь. И все-таки, что скрывать? Наряду с прекрасными произведениями у него много того, что мы сейчас назвали бы халтурой. Думаю, что возникновение их можно объяснить нуждой. Существовал, например, в Петербурге маленький журнальчик Богельмана и Зайцева. Там платили по пять рублей за рассказ, не читая его. В этот журнал и писал время от времени Грин. Иногда - прямо на извозчике. Мне кажется, что именно так был закончен «Новый цирк»: интересное, развернутое начало и несколько строк скорописи - конец. Впрочем, может быть, это только впечатление…
Вообще- то Грин был очень требователен и к композиции, и к языку, и к технической верности деталей. Помню, он резко возражал против «Баллады об арбузе» Багрицкого, особенно против слов «ножиком вырежу сердце» и «забраны риф и полотна». Утверждал, что так говорить нельзя.
О «Трех толстяках» Олеши говорил, что там много бутафорской декоративности. «Слишком жирно, - повторял он, - слишком смачно написано».
А однажды он рассказал мне, как где-то под Петербургом вместе с Л. Андрусоном за двадцать девять копеек нанял извозчика. Расплатился с ним, а потом вынул рубль, показал и… зашвырнул его в кусты. Извозчик был очень обижен.
– Я хотел послушать, как ругается извозчик, доведенный до высшей степени раздражения, - сказал Грин.
Его творческие ассоциации, безудержность его фантазии всегда поражали меня: Гель-Гью, выросший из Гурзуфа, в котором Александру Степановичу особенно нравилась «клочковатость» города; дворец Ганувера, списанный с Сиротского дома в Москве (теперь Дворец труда), еще раз фигурирующий в советской литературе в «12 стульях» Ильфа и Петрова (там это редакция, в которой Остап Бендер шантажирует вдову Грица-
цуеву).
PAGE 320
Грин отчетливо сознавал, что стоит особняком в ряду писателей, и гордился этим. Читательский успех у него был широкий. Но критика относилась к нему свысока и упрекала в плохом языке, напоминающем перевод с английского.
А мне всегда казалось (именно в этом сказывается тонкость стилистического чутья писателя!), что он невольно желал придать рассказу вид перевода - ведь мы привыкли к приключенческой литературе только в таком виде. Когда я сказал об этом Александру Степановичу, он ответил: «Это мне никогда не приходило в голову, но я рад, что вы так думаете».
Что я особенно ценю в произведениях Грина? Переплетение романтической и реалистической стихии. Мечту - не отвлеченную, абстрактную, а, если можно так выразиться, мечту, поставленную тут же. Этим-то она и наиболее убедительна. Думаю, что этим и объясняется успех Грина у публики развитой, интеллигентной.
Н. Н. ГРИН
ИЗ ЗАПИСОК ОБ А. С. ГРИНЕ