Vox Humana: Собрание стихотворений
Шрифт:
…отложу ответ на В<аш> главный вопрос до другого раза. Скажу только, что за 2 года я «полевел» еще больше – и осуждаю упаднические настроения, у Вас там наблюдаемые. Поменьше зигзагов. История не любит лавирования, поворотов руля. В октябре 17 года она взяла в России неплохой курс, но он даст урожай, не тот образ: приведет к обетованной земле не так скоро. Это не каботажное плавание. Многое в команде, подаваемой с рубки, кажется мне не тем, что нужно. Но у меня нет карты пути, о многих подводных камнях я даже не догадываюсь… В общем же ход корабля, стук машин внушает мне веру, что аварий не будет» [97] .
97
РО ИРЛИ. Ф. 355. Ед. хр. 37. Л. 3 об. В письме упоминаются: участники пражского литературного объединения «Скит поэтов» Сергей
В книгу «Вторая Москва» Аверьянова включила стихотворения 1924-1927 гг. (одно – «Феликс», посвященное председателю ВЧК, датировано 1928 г.); заголовки говорят за себя: «Джон Рид», «Рабфаковцам», «Ларисса Рейснер», «Парижская коммуна», «Первое мая», «Стихи о Кронштадте», «Страна Советов» и т.д. Некоторые из этих текстов печатались на страницах «Красной газеты», «Красной молодежи», «Красного студента» и т.п. (до переключения на новую тематику у Аверьяновой было напечатано лишь «Щит от мира, колыбель поэта…» из «Vox Humana»).
Большинство стихотворений сборника написано «по случаю», как того требовал «этикет», установившийся в советской периодике. 21 апреля 1925 г. в ответ на предложение поэтессы поместить что-нибудь в журнале «Ленинград» В. Шкловский сообщал ей: «Журнал лишен возможности напечатать стихи “без случая”. По технике стихи, кажется, не плохи, но не пойдут» [98] .
Книга открывается стихотворением «Седьмое ноября», приуроченным к седьмой годовщине советской власти, с одическими интонациями в честь вождя, оно служит заставкой ко всему сборнику:
98
Там же. Ед. хр. 63.
«Вторая Москва» написана с характерным для молодой послеоктябрьской поэзии романтическим подъемом («Нам бьют в глаза московские огни, / Нам красный флаг захлестывает тело»; «Широк свободы красный звон» и т.п.), с влюбленностью в новую Россию («Лучший колос в мировом снопу»). Своеобразным композиционным и семантическим пуантом книги, видимо, следует считать стихотворение «Вторая Москва», давшее название сборнику, за ним следуют: «Кабацкая Москва» (отклик на гибель С. Есенина) и «Старая Москва». Все три образуют так называемый «московский» триптих и вместе с примыкающим к нему «Что шуметь, о гибели жалея…» прочитываются как поэтическая инвектива «России уходящей» С. Есенина.
Комсомольская (иначе не назовешь) «Вторая Москва» вполне соответствовала общему уровню поэтической продукции того времени, публиковавшейся на страницах газет и журналов, но разительно отличалась от всего, что было написано Аверьяновой до этой книги и после нее. В определенном смысле ее «Вторая Москва» маргинальна, выглядит «подкидышем» и производит двойственное впечатление; ее можно воспринимать как следствие вынужденного конформизма – способ выживания (если принять версию о великокняжеском происхождении поэтессы) и как проявление наивной веры в «светлое коммунистическое будущее» с оттенком «ювенильной» экзальтации и свойственным эпохе революционным мессианизмом: «Вот какою стала ты, Россия: / Самой крепкой, стройной и простой. // Оглянись на путь большой и странный, / Ни одной не выпавший стране» («Три узла») [99] .
99
Мы склонны принять второе объяснение, дополнительный аргумент - фрагменты вполне «советского» романа Аверьяновой «Апельсинный цветок» из эпохи барселонской революции 1909 г. (единственный известный нам опыт ее художественной прозы), опубл.: Стройка. 1931, 13 апреля. Со слов А.Л. Раковой, Л.Л. Раков порицал «Вторую Москву», не доверял искренности автора.
Эта же двойственность чувствуется в названии: Вторая Москва, то есть: новая, красная, советская («Красный угол дрогнувшей земли»), и она же – разрушенный ордами варваров Третий Рим.
Мы не знаем, как были восприняты новые стихи Аверьяновой в
ВТОРАЯ МОСКВА
Лидии Аверьяновой
Нет никакой второй Москвы. Москва – одна. Но – неизменно – В гранитных берегах Невы В ночь – возникает город пленный. И подымается Нева – Непримиримая, как пламя, И вознесенная Москва Звенит над ней колоколами. Москве печальный жребий дан. На темный крест она воздета. И в злобе Грозный Иоанн Ждет петербургского рассвета. И на опричников крича, – Спешит уйти от каждой тени, Высоким посохом стуча В обледенелые ступени…1925 [100]
Поэт предупреждал Аверьянову: «В Москве – Новая Москва – едва ли возьмет «Вторую Москву» (побоится каламбуров и конкуренции). Однако ж попробовать стоит» (письмо от 30 июля 1926 г.) [101] . Следуя его совету, она послала стихи Д.A. Лyтохину, а также М. Горькому (вероятно, и прежние – из «Vox Humana», и новые – из второй книги). Тогда же она получила ответ из Сорренто:
Я считаю себя плохим ценителем стихов и мне не хотелось бы, чтобы Вы отнеслись к моему суждению о стихах Ваших как к чему-то «категорическому».
100
РО ИРЛИ. Ф. 355. Ед. хр. 97. Л. 21. Первонач. вар. ст. 1: «Нет никакой другой Москвы».
101
Там же. Ед. хр. 54. Л. 28. «Новая Москва» - издательство, основано в 1923 г., в 1927-1929 гг. слилось с Госиздатом (фактически было поглощено им).
Стихи В<аши> не показались мне оригинальными – как стихи, как слово и музыка. Не чувствую в них четкости, точности, пластики. Наиболее понятным мне и наиболее выразительным я нашел стихотворение: «Видно сердцем уродилась суше…»
И вот это стихотворение рисует мне Вас человеком, который даровитее, талантливее своих стихов. О том же говорит мне и последнее четверостишие стихов: «Высокий звон и голос птичий».
В общем, впечатление такое: стихи созданы как бы по разумной необходимости, а потому они Вам не дают радости.
Кажется, что Вы человек, еще не нашедший истинное свое. Вероятно, Вам нужно много работать, но не торопясь, чтобы не обогнать себя самое.
Вот всё, что могу сказать. Дать же В<аш> адрес «тем русским, которые могут найти общий язык» я не в состоянии, у меня нет связей с литераторами заграницей.
Желаю Вам всего доброго,
11. III. 27
Sorrento [102]
В письме от 21 марта 1927 г. Смиренский комментировал: «С мнением Горького я согласен. Он ничего (как Лев Толстой) не понимает в стихах, но он их чувствует. <…> Твои лирические стихи – прекрасны, и они лучшее, что у тебя есть. То, что ты печатаешь – может быть, нужно России, но меня не трогает и не волнует. Наоборот – мне за тебя больно. А лирику твою я очень люблю, и хотя ты и Толстяк, а я считаю тебя настоящим поэтом. То, что хотел сказать горький и что осталось для тебя неясным, я понял. Он по стихам угадал в тебе человека – и это неплохо, что ты лучше своих стихов. <…> Писать Горькому больше не надо, так делать просто не принято» [103] .
102
Там же. Ед. хр. 102; цит. по фотокопии; оригинал был передан в Архив А.М. Горького в соответствии с постановлением ЦИК Об Архиве и Музее А.М. Горького (1937).
103
Там же. Ед. хр. 54. Л. 46-47 об.