Возвращение
Шрифт:
Отец Паисий Устинью давненько знал, да мало ли что...
– Верую во единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым...
И прочитала, и перекрестилась, как положено, и крест поцеловала, и от святой воды не шарахнулась - батюшка дух перевел. Все-так страшно это... когда порча, когда прямо перед тобой человек умирает, от колдовства черного, а ты и сделать-то... что ты сможешь? Перекрестить? Соборовать?
Оно помогает, конечно. Только не всем и не всегда. Верке точно
– Слава богу, чадо. Что случилось с тобой?
– Верку вспомнила. Как она... и сомлела.
Это священнику тоже понятно было. Девка, все-таки, как тут не сомлеть?
– Молись, чадо. Читай символ веры, а если что 'Да воскреснет Бог и расточатся врази его...'.
– Благодарствую, батюшка.
Получила Устя еще одно благословение - и священник отправился покойную отпевать, как положено. Страшно, конечно, а все ж чадо Господне, мученической смертью умершее - нельзя в последнем ей отказать. Ох, как бы на кладбище не перекинулось, а пуще того, на него самого.
Три дня ждать?
Псалтырь читать?
Поп только рукой махнул. Сегодня же похороним! По чину там, не по чину... страшно! Понимаете? Страш-но!
Да и приплатил за это боярин, как бы не втрое. А боярышня - а что с ней? Жива, здорова, в вере крепка. Ему того и достаточно.
Брат и сестра вдвоем остались.
Помолчали.
Первым Илья молчание нарушил.
– Устяша, что это было-то?
– То и было, Илюша. Навроде твоего аркана, только тот убивал медленно, а это - быстро.
Илья как представил - аж побледнел.
– И со мной бы... вот ТАК?!
– И с тобой так же. Порче все равно, ей убить надобно.
– Устя... страшно-то как.
Устя поняла - брат полностью подавлен. Не то никогда б она тех слов не услышала. Ни разу Илья в своем страхе не сознавался, только вперед шел и дрался. Или ругался черными словами.
– Страшно, братец. А больше всего то страшно, что не знаем мы врага в лицо.
– Не знаем...
– Кто угодно за этим стоять может. Кто угодно... может, и у нас в гостях эти люди бывали. А может, и родня какая. Страшно это - от каждого удара в спину ждать.
А ведь так она и жила. Больше двадцати лет, только удары в спину, и рядом никого, некому даже поплакаться, некому даже пожалеть ее...
Устя плечи расправила.
Было?
Так больше не сбудется!
– Кто угодно... ты так и не рассказала, что в палатах было.
– Да ничего там такого почти и не было. Фёдор только... пугает он меня, Илюша.
– Пугает?
– Отцу я такого не скажу, не поймет он. Для него коли Фёдор - царевич, то этим все и сказано. А он иногда становится, как одержимый. Безумный какой-то. Что-то такое в нем проступает... не знаю, как и сказать!
– Одержимый?
– Не знаю, Илюша. Никто другой его не боится,
– Как же ты замуж за него идти хочешь?
– Я и не хочу. Но сказать такое батюшке? Не насмелюсь.
– Значит, никто другой не боится...
– Кажется мне, Илюша, что Фёдор тебя к себе приблизить пожелает. Отца в палаты царские позвали, матушка при вдовой царице, ну и ты. При Фёдоре. Выгодно, правда же?
И столько тоски было в ее голосе, столько боли...
– Не хочу я, - буркнул Илья.
– Не хочу.
– Свою зазнобу чаще видеть будешь.
– Не буду.
– Так и не скажешь, кто она?
– Прости, Устя. Не скажу.
– А вдруг ее супруг порчу навел? Отдал ведьме твой волос, или еще что - она и спроворила?
– Когда б он заподозрил, не жить мне, - ляпнул Илья.
– Казнят.
– И осекся.
Устя смотрела на него с таким ужасом.
– Илюша...
Не была она дурой.
Измена казнью не карается. Вира - безусловно. Телесное наказание, когда супруг попросит о том. Но не слишком тяжелое. Да, выпороть могут, но не до смерти. Илью бы точно до смерти не пороли.
Неверную супругу могли сослать в монастырь или прядильный дом. *
*- см. Калининский дом в Петербурге, 1720 гг. Но подобные учреждения существовали и ДО того. Прим. авт.
Илье могли устроить церковное покаяние. Могли оженить или запретить разводиться с супругой. Но смертью карали только в одном случае.
И прелюбодея, и изменницу.
Если только...
– Это не Марина? Скажи мне, скажи, что я ошиблась!
Голос Устиньи был почти умоляющим. Почти безжизненным.
Илья вздохнул.
– Устя....
– Нет, пожалуйста, нет...
И столько отчаяния было в серых глазах, столько ужаса, что Илья не выдержал - вспылил. Да что ж такое?! Можно подумать, он сам на виселицу поднялся, сам себе петлю на шею надел?! Чего она смотрит-то так?!
– Устя, ты чего?! Обезумела, что ли?
– Илюша... правда это?
Илья глаза опустил.
Правда.
Даже и не подумалось ничего. Раньше бы ему и в голову не пришло с сестрой о таком разговаривать. Устя же... Тихая, спокойная, скромная...
А сейчас говорит, как с ровней. Что-то в нем сдвинулось, поменялось после аркана.
– Правда, сестрица.
– Ты ее... любишь?
И снова - непонятное что-то. Еще месяцем раньше Илья бы кого хочешь в своей любви заверял. Горло бы за нее перегрыз. А сегодня что?
– Не знаю, Устя. Это как огонь. Черный, прекрасный... и меня к нему тянет. Неудержимо.