Возвращение
Шрифт:
Боярин Алексей, который в палатах царских бывал раз то ли пять, то ли шесть, приосанился. А то! Конечно, бывал! И все тут знает…
Устя смотрела на парадное крыльцо, словно в прошлое проваливалась.
Такое же.
Совсем такое.
Через три года вот этого льва уберут, еще через десять лет перекрасят покои, уберут из них и птиц, и девушек с распущенными косами, и коней, по ветру летящих, и все символы росские.
Фёдору захочется все, как в Лемберге, устроить.
Водопровод новомодный сделать,
Такие там пакости изображены были…
Мужики голые, бабы, дети, сцены разные, часто и позорные, как соблазняют кого или похищают. К чему? А это мифы латские да грекские. Из них и сюжеты брались.
Вот еще докука. Ладно Лемберг, Франкония, Джерман – у них своей истории почитай что и нет, какие там мифы? Там же одеяло лоскутное, то княжества друг от друга куски отрывают, то воедино сливаются, то наново распадаются. Отстраиваться не успеваешь, какие уж тут предания?
Латам и грекам – тем получше. Тем предки хоть легенды свои оставили.
А чем росские хуже?
И больше их, и краше, и уж всяко картины приличнее будут!
Фёдору все было безразлично. Родную историю он корчевал так, что страшно становилось. Под корень обрубал, выжигал… ровно безумец. А что могла Устя сделать?
Только плакать.
Сейчас она плакать не будет.
Когда не удастся ей ничего изменить, возьмет она нож да и вспомнит предания росские. Как полоненные княжны своих врагов убивали. Насильников и похитителей.
Не себя, нет в том чести. А вот врага убить, победительницей к предкам уйти – можно.
Смута начнется?
А может, и не начнется. Или тот, кто придет, будет лучше Фёдора. Всякое может статься. Так что плакать она не будет.
Не доводилось ей в той жизни убивать? А и нестрашно, зато умирать доводилось. А с остальным она справится. Должна.
И Устинья зашагала за матерью, за отцом, которого подхватил под руку Михайла.
Зашагала в свое черное жуткое прошлое.
Аксинья первый день как с лавки сползла. Ходить можно было, но зад болел покамест нещадно. Хорошо еще, воспаления не было, горячка не началась… тяжко!
Боярышня кое-как до нужника доплелась, потом обратно пошла. По шагу, по стеночке.
– Болит, боярышня?
Вот кого б Аксинье видеть не хотелось, так Верку. Последнюю зазнобу отцовскую.
И что ее Рогатый сюда принес?
– Сгинь.
– Не любишь ты меня, боярышня.
– Отцовской любви тебе мало? – Откуда Илья появился, Аксинья не поняла, но на брата оперлась, словно на стену. Даже глаза прикрыла.
Верка смущаться и не подумала.
Пальцем по шее провела, так, к вороту рубахи, завязки отодвинула, вымя чуть
– А и то, боярич. Я женщина горячая, ладная, в самом соку. Много любви-то, поди, и не бывает никогда.
– А я сейчас конюхам прикажу. У них на тебя любви достанет.
– А потом тебя батюшка за это ой не поблагодарит, – пропела Верка, не сильно и пугаясь.
– А потом он себе другую девку найдет. Мало вас, что ли, в деревне? Любая бегом побежит.
Угроза получилась серьезная, и Верка тут же отступила, глазами захлопала.
– Да стоит ли нам, боярич, ссориться? Ты меня позднее найди, как сестру отведешь, поговорим, может, о чем хорошем?
Развернулась и пошла. Да так задом виляла, что чуть забор не сшибла.
– Дрянь! – прошипела Аксинья.
– Да еще какая дрянь.
– Пойдешь к ней?
– Что я, дурак, что ли? Как ее только отец еще терпит?
– Устьку она не задирает небось! Стороной обходит!
– Устинья – дело другое, – отозвался Илья. Недаром же ее бабка привечает… вот Верка и побаивается связываться. И волхва к Усте отнеслась по-доброму.
Что-то такое в Устинье есть.
Аксинья поняла все по-своему и губу закусила. Ревность с новой силой полыхнула.
– Устька к царице поехала. Разве справедливо это?
– Когда б ты языком не мотала, и ты поехала бы. И еще поедешь – Устя обещала.
– Устя, Устя… везде она! Икону с нее еще нарисуй и молись!
– Не завидуй, Ксень. Ты у нас тоже красавица, и не хуже нее, – сообразил наконец Илья. А мог бы и промолчать, все одно Аксинья не поверила.
– Благодарствую за помощь.
Вывернулась из рук брата – и дверью светелки хлопнула.
Илья плечами пожал да и пошел себе.
Вот дура-то.
А Веркино предложение он и по другой причине не принял бы. Есть у него и о ком подумать, и с кем в колечко со сваечкой поиграть.
Маринушка…
Черноглазая, чернокосая, горячая, страстная…
Только вот раньше при одной мысли о царице у него все дыбом вставало, а сейчас… шевельнулось да и опало. Может, после аркана такое?
Хорошо, что сняли его. Плохо, что наново накинуть могут.
Устя с него потребовала покамест на службу и то не ходить, больным сказаться. Илья подумал да и согласился. А вдруг повторится?
Посидит он дома, а там…
Устя так сказала: пост начнется, колдовать вдвое, втрое тяжелее будет. Недобрая ворожба своего времени требует, а иногда и места. Можно, конечно, и молитвы преодолеть, и заклятие наложить, да только сил уйдет втрое, а будет ли прок?
О чем Устинья умолчала, так это о том, что колдун себе дело и упростить может. Когда у него прядь волос Ильи окажется или капля крови… В палатах царских его и иголкой царапнут – он не заметит. И волосок снимут… тут и одного волоска хватит.