Выбирая свою историю."Развилки" на пути России: от Рюриковичей до олигархов

Соколов Никита

Первый киевский митрополит из русских Иларион (1051—1054) так описывал последствия крещения: «.. .Начал мрак идольский от нас отходить и зори благоверия явились, тогда тьма бесослужения рассе­ялась и слово евангельское землю нашу озарило; жертвенники были разрушены, а церкви поставлены; идолы сокрушены, а иконы святых предстали... фимиам, Богу воскуряемый, воздух освятил; монастыри на горах поднялись, монахи появились, мужчины и женщины, знат­ные и незнатные, — все люди заполнили святые церкви.. .» Это, несом­ненно, сильно идеализированная картина. Насаждение новой веры шло, естественно, сверху вниз — вначале были крещены горожане, причем зачастую принудительно (в Киеве все, кто не явится на реку креститься, были объявлены врагами великого князя, а в Новгороде жители Софийской стороны и вообще восстали с оружием в руках), затем настала очередь большинства, т. е. сельского населения. Хрис­тианизация

растянулась до XIV—XV вв., когда православная вера действительно становится основой духовной жизни народа.

Правда, религиозное сознание Древней Руси не было ни единым, ни цельным. Современные исследователи выделяют в нем три пласта. Первый связан с развитием собственно христианского, византийско­го наследия, второй — с причудливым взаимодействием христианской и восточнославянской языческой традиции, и, наконец, третий — с судьбами «третьей культуры» — не христианской и не языческой, но, скорее, ахристианской, основанной на сложном синтезе позднеантичных, ближневосточных и западноевропейских элементов. «Третья культура», народная и городская по своему происхождению, была представлена переводами греческих и иудейских апокрифов, светски­ми повестями и хрониками, естественно-научными трактатами.

Иногда своеобразный сплав христианских и языческих представ­лений называют «двоеверием». Наиболее точное описание этого явле­ния дал богослов и историк церкви Г.В. Флоровский: «Язычество не умерло и не было обессилено сразу. В смутных глубинах народного подсознания... слагались две культуры: дневная и ночная. Носителей "дневной" культуры было, конечно, меньшинство... Заимствованная византийско-христианская культура не стала "общенародной" сразу, а долгое время была достоянием... культурного меньшинства... Исто­рия этой культуры не исчерпывает всей полноты русской духовной судьбы... В подпочвенных слоях развивается "вторая культура", сла­гается новый и своеобразный синкретизм, в котором местные язычес­кие переживания сплавляются с бродячими мотивами древней мифо­логии и христианского воображения. Эта вторая жизнь протекает под спудом и не часто прорывается на историческую поверхность. Но всегда чувствуется под нею, как кипящая и бурная лава...» Главным различием между этими двумя культурами Флоровский считает раз­личие «духовных и душевных установок». «"Дневная" культура была культурой духа и ума, это была "умная" культура: "ночная" культура есть область мечтания и воображения...».

Действительно, христиан­ство на Руси было воспринято скорее эстетически (через красоту бо­гослужения и церковного искусства) и морально-этически (как систе­ма норм и запретов), но не было воспринято как религия Логоса (Бо­га как всеобъемлющего смысла). Более того, постепенно укреплялась традиция противопоставления сердца и чувства — разуму, веры — ра­циональному знанию. Отсюда вытекали многие печальные послед­ствия, в том числе поверхностное знание Библии, магизм и ритуализм, когда вторичные, материальные, святыни (иконы, мощи, освя­щенная вода) заслоняли собой первичные (евхаристию и Священное Писание).

Одновременно с христианизацией язычества идет «объязычивание» христианства. Православная церковь включает языческие праздники в свой календарь или ставит новые на место старых (как в случае с масленицей, ставшей неделей сыропустной перед Великим постом). Возникает православный культ «явленных» икон (обретен­ных на деревьях, воде или камнях) — явный отголосок языческого поклонения деревьям, источникам вод и камням. К сожалению, рука об руку с достижениями — распространением грамотности, книжнос­ти, искусств — начинают накапливаться и проблемы, отчасти бросающиеся в глаза и даже считающиеся особенностями русской религиоз­ной жизни и сознания, а отчасти пребывающие под спудом, в глуби­нах народного сознания, вырывающиеся наружу во время кризисов и нестроений (ереси XIV—XV вв., «капитоновщина» или раскол). «На­родное христианство», например, плохо отличает догмат от обряда, делает акцент на поклонении, а не понимании, враждебно относится к любым изменениям.

Византийская «симфония» в русском исполнении

Внешняя канва утверждения и развития православия, его основных институтов и культуры на Руси в допетровский период хорошо извест­на. Любой учебник рассказывает о митрополите, епископах и епархи­ях, игуменах и монастырях, священно- и церковнослужителях, кни­гах и обрядах, храмах и иконах и т. д. Но нередко в стороне остается вопрос о своеобразии русского православия, его взаимоотношений с государством и обществом. Между тем это своеобразие с самого нача­ла властно заявило о себе, определенным образом направив развитие церкви, страны, культуры и сузив круг альтернатив.

Русь получила от Византии

вполне разработанное христианское вероучение и развитую христианскую культуру. Ко времени креще­ния славян эпоха доктринальных споров на вселенских соборах по­дошла к концу. Основные догматы, сформулированные в никео-цареградском Символе веры, были уже разработаны и переданы славя­нам в окончательном виде. Быть может, именно поэтому русская церковь дала мало оригинальных богословов, а периодически возни­кавшие религиозные споры редко носили догматический характер. Кажется, что все основные усилия поколений русских священников и богословов были направлены на овладение византийским наслед­ством, а не на его творческое развитие. Первые четыре-пять веков во­обще в основном стояла проблема переводов текста Библии и богослу­жебных, учительных и т. д. книг на церковнославянский язык. Как известно, проблема эта была решена довольно поздно — только к кон­цу XV в., когда под руководством архиепископа новгородского Генна­дия была составлена так называемая «Геннадиевская Библия» (пол­ный кодекс библейских книг). Напечатана полная славянская Библия была в 1580 г. в Остроге (Речь Посполитая), а в Москве по это­му изданию — только в 1663 г. Долгое время Священное Писание на Руси не столько читали, сколько слушали. Ветхий и Новый Завет (по­мимо Псалтири и Евангелий) были известны только в отрывках, чи­тавшихся за богослужением. Впрочем, распространение так называе­мых «толковых» списков библейских книг, где к тексту Писания при­соединены толкования, указывает на постоянно существовавший интерес к такому чтению среди грамотных людей. Для неграмотных основные положения веры разъяснялись в проповедях, иконах и фресках церквей.

Греки передавали свою веру и цивилизацию Руси не в греческом оригинале, а в славянском переводе Кирилла и Мефодия. Но это бла­го со временем обернулось отрывом от греко-римской традиции (в до­петровской Руси мало знали латынь и греческий), очень выборочным и приблизительным знакомством с античной и средневековой богос­ловской и философской мыслью. Раскол христианского мира и нарас­тавшее отчуждение его частей привело к тому, что Русь упустила опыт западноевропейской схоластики, опыт открытой богословской дис­куссии. Признаком подлинного благочестия на Руси стал считаться нерассуждающий разум («не должно смети иметь мнение, мнение — второе падение»; «не чти много книг, да не во ересь впадеши»).

Наконец, с крещения Руси начинается собственно история (а не предыстория) русской культуры. Христианизация и окультуривание идут вместе и «сверху». «Повесть временных лет» сообщает, что Влади­мир после крещения «посылал собирать у лучших людей детей и отда­вать их в обучение книжное... матери же детей этих плакали о них... как о мертвых». Так возникает тесная связь церкви и государства, ког­да церковь не только служит целям национальной, государственной политики, но и просто берет на себя выполнение некоторых государ­ственных функций. И не всегда это было столь плодотворным, как в случае с грамотностью и книжностью.

В Византии взаимоотношения власти и церкви строились на прин­ципе «симфонии», сформулированном в VI в. в кодексе Юстиниана. Церковь и государство, священство (засегёоИит) и власть императо­ра (трепит) рассматривались как две части единого организма. Им­ператор Иоанн Цимисхий говорил: «Я признаю две власти: священни­ческую и императорскую. Творец вверил первой заботу о душе, а вто­рой — попечение о людских телах. Пусть ни одна из властей не подвергается нападкам, дабы мир мог процветать». Такова была тео­рия, а практика ее нередко корректировала в сторону безусловного приоритета императорской власти. Например, один из византийских архиепископов XIII в. писал: «Император есть мерило в отношении церковной иерархии, законодатель для жизни и поведения священни­ков, его ведению подлежат споры епископов и клириков и право заме­щения вакантных должностей». Надо сказать, что эта древняя тради­ция идет от римского императора Константина Великого, сделавшего христианство государственной религией, созвавшего в 325 г. первый Вселенский церковный собор в Никее и постоянно вмешивавшегося в богословские споры и церковные дела (крещение он принял только на­кануне смерти). Недаром продолжавшуюся вплоть до XX в. эпоху в истории церкви, когда политическая власть осуществляла свои цели, опираясь на христианство как государственную религию, принято на­зывать «константиновской». Критики теократии говорят о «пленении» церкви государством, о том, что императоры приковали церковь к сво­ей колеснице, что в итоге привело к религиозно-политическому дикта­ту, к «христианским» гонениям против инакомыслящих. Благостная в теории, на практике идея «симфонии» государственной религии была попыткой «воцерковления» языческой по сути монархии, в основе сво­ей противоречившей постулатам Нового Завета.