Я, подельник Сталина
Шрифт:
– Молодец, Назар-абый, правду говоришь. Мы и так все про тебя знаем, сейчас я только проверяю, насколько ты искренен, можно ли ставить десятником, - приободрил он воинственного старика.
– А как к Кашириным прибился?
Прибился тем же макаром. После очередного побега припугнул как следует хозяина и отлеживался целый месяц на хуторе. Как появились рядом красные казаки, вытащил упрятанную красную повязку, нацепил на правую руку и просто вышел к своим. Вернее, выехал на экспроприированной у хуторянина кобыле. Русский язык знал через пень-колоду, а вот замечательное слово «экспроприация» запомнил и полюбил с первого раза. Взяли красные казаки коноводом, в чем-чем, а лошадях Назар знал толк. Только действительно, больше месяца не задержался. Завалил как-то дочку купца-заложника на сеновале, тут черт принес самого старшего из Кашириных. Взбеленился красный казак, вытащил насильника за шкирку во двор и отдубасил смертным боем. «Вот тогда-то я окончательно прозрел, с большевиками мне не по пути, -простодушно признался Назар, - купца с семьей все равно грозились расстрелять, почему мне зазорно побаловаться с ядреной девкой? Если собрался, скажем, резать корову, разве ее нельзя сначала подоить? Если бы сам потом полез на девку, я бы еще понял, так нет же! Будто собака на сене, одно
В контексте бойни на дальнем выгоне преподавателя абсолютно не интересовало, чем руководствовались налетчики. «Учредильщик»-«белоленточник», монархист, коммунист, анархист, да хоть тред-юнионист - кем бы они себя не называли, имя им одно - нелюди. Больше из академического интереса Ирек уточнил:
– А вот скажи, дядя, что тебя заставило взяться за оружие? Какие у тебя обиды на нынешнюю власть?
– Фариту телку справную дали, мне шиш! А ведь он тоже в колхоз не вступал, тоже, как я, записался хуторским. А колхозники давно с жиру бесятся - и семена им заморские, и сеялки в долг, и жатки, даже трактор дадут. Нет в мире справедливости!
– Самого, значит, в колхоз не приняли?
– Что я, баран безмозглый - на чужого дядю горбатиться! Председатель домой приходил, соловьем заливался -мол, и руки у тебя золотые, и в конях хорошо разбираешься. Но меня на мякине не проведешь! Всяк норовит накинуть хомут на шею простого человека. Еле сдержался, так хотелось скинуть с крыльца. Ничего-ничего, подавился Шафкатик своими хвалеными сеялками-веялками, сегодня первым ему голову свернули. Жаль, я не успел. Своими зубами глотку бы перегрыз.
– А на что тебе телка или сеялка, как я погляжу, хозяйство не держишь?
– Дык, продать же можно! Повезу в Верхнеуральск или Троицк, там у меня много знакомых.
– Думаешь, как победите, я хотел сказать - как победим, дадут тебе эту телку?
– А ради чего я кровь проливаю, голову под пули подставляю!? Дадут конечно, мне господин десятник обещал.
За беседой Ирек поглядывал на окошко. Облегченно вздохнул, завидев выходящего из дома напротив мужчину. Оба не мешкая двинулись в сторону центра деревни. «И мне пора, до Кунакбая путь неблизкий», -подумал Ирек и не прощаясь со стариком шагнул за порог. Тот на свою беду кинулся провожать. Стараясь все высказать, быстро-быстро залопотал:
– Господин командир, так вы замолвите за меня словечко перед господином сотником? А то я не все вам успел обсказать. Рука у меня твердая, не дрогнет! Вот сегодня Махмуда, соседа моего, вместе с женой порешили, а младший сынок затаился за дровами. Главное, никто про него и не вспомнит, бдительности нашим не хватает, только я все думы думаю - змеиное семя надобно вырывать с корнем. И в подпол лазил, и на сеновал, нет мальца! Встал посреди двора и смотрю, а куда бы я сам спрятался? Некуда больше, везде искал. И тут, наверное, сами ангелы повернули мою голову в ту сторону. Вижу, между стеной и невысокой такой поленницей, никто и внимания не обратит, зазор остался, а оттуда чья-то босая пятка виднеется. Глаз у меня зоркий, таки углядел! Вытащил, стало быть, за эту ногу Махмуда мальца. А он в слезы: «Агай, агай, спаси!» За своего, стало быть, принял, за соседа. Не стал понапрасну мучить ребенка, что я, зверь что ли? Тюкнул слегка обухом по макушке. И все, еще на одного врага нашему святому делу стало меньше. А то, «агай», «агай», какой я ему агай, змеиное отродье!
... Назар и сам успел понять, не надо было этого говорить. Ирек мгновенно развернулся в его сторону. Глаза совершенно безумные. Дергаясь уголками побледневших губ, с усилием выдавил из себя хриплый стон:
– Агай, спаси, так он, говоришь, кричал?
Старик не успел ответить. Был он кряжист и силен, но тут в мгновение ока скомкали его как ворох старого тряпья и впечатали в стену прямо лицом. Дальнейшего он уже не чувствовал, не услышал, как с омерзительным звуком хрустнули шейные позвонки, когда Ирек стиснув железными ладонями подбородок и затылок, крутанул ему голову.
Ирек же, оттолкнув от себя обмякшее тело, вытащил платочек и тщательно обтер руки, слегка вымазанные в соплях и слюнях убитого. Успокоился так же быстро, как и впал в бешенство. Бросил взгляд на окошко, никого не видать. Не спеша прошелся по избе. Довольно присвистнул, обнаружив заплечный мешок. Вытряхнул из него содержимое - старую шинель, видимо, принадлежавшую покойнику. Не пригодится, сейчас и по ночам тепло. Нисколько не смутившись, Ирек обшарил карманы покойника, вытащив кисет, закинул в мешок. Нет, он не курил, но табак - вещь полезная. Здесь, конечно, специально обученных собак не встречал, а вот в Польше только этим зельем сбили со следа собак, когда выбирались из окружения.
А вот продовольствия у Назара оказалось мало. Не очень свежий хлеб, пара луковиц, соль, завернутая в замызганную тряпочку. Спичек тоже не было, покойник обходился кресалом. Ладно, спички свои имеются. Ложка, жестяная кружка тоже пригодятся. Обнаружив в сенях здоровенный шмат сала, Ирек саркастически ухмыльнулся: «Вот же гад, через слово упоминал имя Всевышнего, сам же жрал запрещенную для мусульман еду!» Сало тоже полетело в заплечный мешок. В мирное время Сафин не притрагивался к свинине, даже сам точно не мог сказать - то ли из-за религиозного табу, то ли просто брезговал этими, скажем так, не самыми чистоплотными на земле животными, карикатурно напоминающими людей. А вот во время военного похода, если нет другой равноценной еды, сало перестает быть «харам», то есть запрещенным. У самого дедушка был муллой, наверное, знал, чему учил старшего внука. Оно и правильно. Продовольствие на втором месте важности после боеприпасов, без еды и патронов долго не повоюешь. Ирек представлял, насколько
Нет, у него и в мыслях не было убивать хозяина дома. Сволочь редкостная, но разве таких мало на белом свете? Всех в одиночку не переубиваешь, у него сейчас другая задача, даже, смысл жизни - найти и покарать нелюдей, вырезавших его братишек-курсантов. А допрошенный враг даже не догадывался, что он враг и что его допрашивают, не стал бы оповещать про него остальных, тем более - высылать погоню. Нет, до последнего момента не хотел отвлекаться от выполнения задачи на такие мелочи. Однако Назар сам невольно спустил курок - рассказал про убийство мальчишки, а когда прошепелявил фразу «Агай, агай, спаси!», окончательно подписал себе смертный приговор. Тут уж у Ирека сознание заволокло красной пеленой, пришел в себя только от хруста ломаемой кости. «Агай, агай, спаси!» Именно так, кажется целую вечность назад, душераздирающе вопил его единственный братишка Султан. Когда со всех ног несся за защитой к старшему брату, самому сильному и смелому джигиту на всем белом свете. А сзади пустил в галоп свою лошадь белогвардеец с завитыми кверху усиками, небрежно махнул шашкой... Он тогда только вернулся с фронта империалистической войны. Долго, через пол-России пешком добирался домой, редко когда удавалось сесть на поезд, да еще раненым валялся у сердобольных людей. Однако даже поговорить с родными не успели, в деревню нагрянул эскадрон. Ирек и не думал прятаться, никакой вины за собой не чувствовал, одинаково сторонился как красных, так и белых. Командир эскадрона приказал ему незамедлительно записаться в свои ряды. Навидался Ирек таких офицеришек на фронте, отказался в не очень вежливой форме. А тот ротмистр или напугать его хотел, или и на самом деле ум за разум зашел от тошнотворного запаха бойни, разгоравшейся в империи - приказал вывести на берег речки и расстрелять «большевистского прихвостня». Ухватили за руки два дюжих солдата, сзади еще один пристроился с винтовкой наизготовку, и повели за деревню. Вот тут-то и послышалось «Агай, агай, спаси!» Рывком развернувшись, Ирек увидел братишку в полусотне шагов от себя, с расширенными от ужаса глазами. А позади него - всадник. Да, Ирек был готов поклясться именем Всевышнего, и на таком расстояние разглядел все до мелочей - и глаза братишки, полные мольбы, и блеск солнца на клинке, и глумливый прищур верхового, а еще кровь, брызнувшую фонтаном с тоненькой шеи... Все, больше он уже ничего не помнил. Как потом поведали выжившие односельчане, несмышленыш Султан вознамерился спасти старшего брата: выхватив из кобуры зазевавшегося офицера револьвер, попытался выстрелить. Не получилось, откуда мальчик мог знать, что сначала требуется взвести курок, только потом нажимать на спусковой крючок? Осознав тщетность попыток, малец в испуге выкинул в сторону бесполезное оружие и со всех ног бросился к брату. Хотел укрыться за его широкой спиной от страшных всадников, заспешивших на помощь своему бестолковому «ваше благородию». Ротмистр так и стоял столбом, беззвучно открывая и закрывая рот. А Ирек в неистовости раскидал всех троих конвоиров. Но зарубивший Султана всадник сбил его крупом лошади. Там и подмога подоспела, долго топтали Ирека сапогами. А еще пристрелили отца, бросившегося на подмогу сыновьям. Вот так остался товарищ Сафин один на свете, переполненный нечеловеческой ненавистью ко всем, кто в погонах. Даже Муса Муртазин, в отряд которого вступил, чуть оправившись от побоев, запомнил эту черту. Когда собрался перейти на сторону Колчака, сам предложил Иреку уйти домой. Некуда было ему возвращаться, примкнул к красным партизанам. А после, как только Муса Лутович сдружился с большевиками, снова вернулся под его начало. Клин клином вышибают, в беспрестанной круговерти яростных боев, рана утраты близких людей, если и не затянулась, так хоть ушла куда-то вглубь. А ведь поначалу сам искал смерть, но даже старуха с косой, кажется, боялась близко подходить к бешеному парню. После войны, куда направят комбрига, за ним следом и товарищ Сафин. Весной 1925 года вызвал Муса Лутович своего верного сподвижника, доверительно сообщил: «Я встречался с самим товарищем Сталиным, великие дела зачинаются в родном Башкортостане. Такие, и словами не описать, дух захватывает! Готовится специальное решение ЦК КПСС, но пока это тайна. Главная проблема- кадры. Сейчас в Оренбурге и Уфе годичные курсы начнут открывать по разным специальностям. Парень ты грамотный, давай, выучись, пока молодой, хоть на агронома, хоть на механика. Ты мне как младший брат, видит Бог, не хочу расставаться, но надо!» Оторопел Ирек от такого предложения, но командир не оставил выбора. Только слегка подсластил пилюлю: если науки окажутся страшнее конной сшибки с саблями наголо, рядом с Муртазиным всегда найдется место для его испытанного товарища. Совершенно неожиданно для себя, Ирек всецело втянулся в учебу. Седобородые профессора и бывшие управляющие крупных хозяйств, завербованные на новое местожительство, таки сумели и за столь короткий срок обучить курсантов азам профессии. Нет плохих учителей, есть плохие учителя! Иреку помогло и свободное владение русским языком, а как управляться с лошадью или с телкой, эту «академию» все они окончили еще в босоногом детстве. Первый выпуск почти полностью распределили по учебно-сельскохозяйственным товариществам. Хлопоты по организации большого хозяйства, обучение всему, что знает, юных земляков-братишек, задушевные беседы с не по годам мудрым Имаметдином Мархаметдиновичем и военруком Васнецовым - до того прельстительным оказался вкус мирной созидательной жизни, совсем оттаял душой. Вдобавок еще ведь и женился. На такой же курсистке, преподавательнице ширката по бухгалтерскому делу. Свадьбу справляли две с половиной сотни курсантов и сотрудников, такое и во сне раньше не могло присниться!
...изрубленные тела курсантов на поляне безжалостно напомнили - до эры милосердия еще очень и очень далеко, рано расслабляться мужчинам, способным удержать в руках меч. У башкир мстительность и злопамятность никогда не были в чести. Но никто никогда не посягал на право «кон алыу» - еще более жесткий ответ на беспредельную жестокость врага. Того ротмистра с его головорезами так и не разыскал, вернее, не успел застать среди живых. Наверное, поэтому, долг мести за братишек воспринял как «кон алыу» за родного брата и отца.