Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
— Кто именно?
— А еще?
— А такой-то? Неужели никогда?
— А этот?
— Много ли раз до этого такой компанией собирались?
— У вас, значит, это постоянная была компания? Как бы организация!
— Кто еще привлекался в вашу организацию?
— Кто ее возглавлял?
— Идейно направлял?
— Какие призывы произносились?
— Где оружие прячете?
— Здорово я пошутил про оружие… Скажи!
— Скольким людям вы сами этот подстрекательский анекдот рассказали?
— Какими словами вы сопровождали это преступное деяние?
— На что именно
— Какие именно гнусные черты вашей натуры проявились в этом факте прослушивания и пересказывания вслух этой мерзости?
— А особенно в факте вашего смеха?
— Какие из этих омерзительных черт передались вам по наследству, а какие стали уродливыми результатами неверного воспитания?
— Представляете ли вы себе, что бы случилось, если бы все ваши соплеменники, которых вы своим издевательским смехом практически предали, узнали бы эту гнусную, клеветническую по духу байку?
— И все бы засмеялись?
Ну, разве это все не смешно? В том смысле, что читать всю эту не-сусветчину скучно и утомительно. А слушать? А самому произносить, придумывать?
Неправдоподобно. Но надо читать медленно, вдумываясь в вопрос. Ведь прочитать это можно за пару минут.
А настоящий-то допрос длится по несколько часов.
И второй допрос вечером, в тот же день.
И каждый день. Кроме выходных. Работа такая.
Несколько месяцев.
Еще раз подчеркну, что речь только о процессуальной стороне дела. Глупо это все в высокой степени, до невероятности.
И вот так и в таком же роде по кругу, по несколько раз и снова и снова. С поисками противоречий, сличениями показаний, очными ставками. На полном серьезе.
Кто поверит в серьезность дела, если следствие велось всего месяц? Написано, заполнено всего несколько страниц.
Был у меня знакомый, очень пожилой человек. Он, когда его после восьми лет лагерей выпустили, вернее, еще через много лет, когда реабилитировали, потребовал, чтобы ему его дело показали, следствия, как он утверждал, никакого вообще не было. Ни одного допроса. И добился, вынесли ему дело. Он его при свидетелях вскрыл, а там полная пачка неиспользованной, чистой бумаги. Только на верхней странице, поперек нее крупными буквами написано: «Враг народа». Без подписи. Без даты.
Хорошо хоть не пытали.
А так в рядовых случаях месяца недостаточно. Значит, больше месяца. Больше двух. Зарплата идет, и человек при деле. Важном, государственном деле. По два допроса в день. Когда следователь устает или, намаявшись, в отпуск уезжает, его свежий заменяет.
Никак не удается объяснить.
Попробую так: выберите самый грубый, самый политически крамольный анекдот и рассказывайте его самому себе много-много-много-много раз. Без улыбки. По двадцать пять раз подряд. Самому себе. Десять минут отдыха, в туалет сходить и снова. Две порции в сутки. Один выходной день в неделю, и так до марта. Мне кажется, что смысл фразы «за анекдоты сажали» от такой процедуры несколько освежится.
Или вот такая еще картина. Иногда, не каждый день, следователи собираются на совещание. Возглавляет полковник, начальник следственного отдела. Раз в квартал заглядывает сам начальник управления.
Лейтенанты,
Следят, чтобы у разных анекдотов характеристики не полностью совпадали. Серьезные, уважаемые люди. Значительные лица. Хорошая зарплата. Защитники государственных интересов. Анекдоты друг другу пересказывают…
Потом, усталые, приходят домой. Измучались, притомились, вспотели, под глазами круги. Заботливая жена не задает глупых вопросов. Вкусная еда, горячий чай, стопка водки с огурчиком собственного изготовления.
Только потом, уже в постели, ненавязчивый вопрос:
— Что, особенно злостный враг попался? (Еще какой! Ему скоро семнадцать лет исполнится. Сорок два килограмма чистого веса.) Подкулачник недобитый?
И он, сдерживая накопившуюся классовую ненависть, вкратце пересказывает ей подробности разоблачения гнусной банды яростных антисоветчиков, которые…
И они вместе негодуют.
Или, мне такой вариант куда как больше нравится, чокнувшись и хлебнув из стопки, он пересказывает любимой и понятливой этот анекдот, и они дружно хохочут. Дружно хохочут.
Но на всякий случай накрывшись с головой одеялом.
А потом она стучит на него.
Или это он стучит на жену и сам ведет следствие. Работа такая.
У него, следователя, есть же еще и досуг, друзья детства, рыбалка. И там, собравшись, они же тоже друг другу анекдоты рассказывают. В том числе и эти? Или только не эти? Как смешнее?
А на суде.
Суд, конечно, закрытый, даже родственников не пускают.
Ну хорошо, прокурор. Из той же обоймы. На моем третьем суде не старый еще майор прокуратуры Синицын (Вообще, небольшой птичий базар образовался: основной судья — Воробьев и секретарша — Галкина. И несколько других имен. Не в масть, но, с другой стороны, было бы уже неправдоподобно: один из заседателей — Абрикосов, другой Вишневский, а один из адвокатов — Киселев. Зато другой — Бимбад. Ефим Яковлевич) искренне бесновался. Таким орлом-соколом, державы хранителем тщился представиться. Тон вопросов убийственно язвительный. Выводы — клейма.
Но дома-то, когда он вспоминал, что он такое говорил про опасную деятельность пацанов, едва школу закончивших, неужели ему не было стыдно, противно?
Мог ли он, скажем, своим детям, глядя им в молодые невинные глаза, рассказать, чем именно он на работе за большие государственные деньги занимается?
Пропустим подневольных секретарш и конвойных. Но возьмем заседателей. Их двое. «Кивалы», как их называет юридически образованный народ. Они же, в общем, в среднем, — нормальные люди. Там, за пределами зала суда. Каково им всю эту ахинею за серьезное, важное принимать — не улыбнуться? Суд политический… Иногда по несколько дней. Как нормальному человеку за несколько дней разглядеть в щупленьких старшеклассниках злостных, социально опасных еретиков-преступников, смертельно угрожающих огромной ощериной, оружием империи? И не утратить собственной бытовой нормальности?