Яков. Воспоминания

Антонова Лада

— Нет! — торжествующе произнес Антон Андреич. — Буква!

Он коснулся пальцем газеты, и на нем и в самом деле осталась буква, явно аккуратно вырезанная ножницами.

— Она завалилась в ящике стола, — пояснил Коробейников. — Я нашел при свидетелях, так что он не отвертится.

— Отличная работа, Антон Андреич, — произнес я с чувством. — Это улика. А чем еще знаменит этот Сушков?

— По отзывам начальства, он пунктуален, — сообщил Коробейников, устраиваясь на стуле, — приходил вовремя, уходил позже других. С неба звезд не хватал, но старательный.

— Да

нет, — пояснил я свой вопрос. — Чем он на почте занимался?

— Письма, — ответил мой помощник, — корреспонденция.

— Вот, письма! — ухватил я мысль. — Он мог вскрыть чье-то письмо, узнать чужую тайну и шантажировать этим.

— Это интересно, — кивнул Антон Андреич.

— Но это только одна из версий, — обнадежил я его.

— И тогда в него стрелял тот, кого он шантажировал, — сделал напрашивающийся вывод Коробейников.

— Или подпоручик все-таки сразил его шальной пулей, — вздохнул я.

Этот вариант тоже следует учитывать. Хоть и не верю я в совпадения.

— Но он же писал эти анонимки! — возмутился Антон Андреич.

— Явно писал, — успокоил я его. — И все это нужно выяснять. Я, пожалуй, еще раз с ним поговорю, покуда он жив.

И оставив Коробейникова в управлении, я направился в больницу.

Сушков лежал на кровати с перевязанной шеей. Он был очень бледен, а на повязке проступила кровь, видно, кровотечение никак не прекращалось. Я невольно вспомнил, как допрашивал в этой больнице другого умирающего, тоже с окровавленным бинтом на шее. Неприятное это дело — допрашивать обреченных. Но деваться некуда, это тоже моя работа. На меня Сушков почти не отреагировал, глядя прямо в стену перед собой. Я присел на табурет подле кровати и приступил к допросу.

— На почтамте в Вашем рабочем столе, — сказал я ему, — мы нашли спиртовку, которую Вы, вероятно, использовали для вскрытия конвертов. И газету мы там нашли, из которой Вы вырезали буквы.

— Зря стараетесь, — с трудом произнес Сушков, — мне уже все равно.

— Но факт шантажа Вы не отрицаете? — спросил я его.

— Не отрицаю, — ответил он. — А какая теперь разница? Я скоро предстану перед судом, который не чета Вашему.

— Но если Вам все равно, — сказал я ему, — так расскажите все, как было!

— А чего это я должен перед Вами исповедоваться? — спросил он.

— А жена Ваша? — сказал я ему, уже раздражаясь. — Жива-здорова, умирать не собирается. Ведь на каторгу пойдет.

— А это если Вы найдете доказательства против нее, — ответил Сушков с вызовом.

Он даже рассмеяться попытался, но тут же и закашлялся, схватился за горло. Ничего я от него не добьюсь, по всему видно. Он знает, что обречен, и ничем его не напугаешь. Да и как знать, возможно, он и вправду защищает жену своим молчанием. Сейчас у меня против Сушковой вовсе ничего нет. И найду ли я доказательства ее причастности к шантажу, еще не известно. А вот после его рассказа, может статься, и искать не придется. Так что делать мне тут больше нечего.

Выйдя из палаты, где лежал Сушков, я увидел

в коридоре Анну Викторовну. Вот так неожиданность! И не сказать, что приятная. Только я, наконец, смог взять себя в руки и работать нормально…

— Мне сказали, что Вас можно здесь найти, — сказала Анна Викторовна в ответ на мой удивленный взгляд.

— Да, — ответил я ей, сохраняя ледяное спокойствие или, по крайней мере, его видимость. — Что-то случилось?

— Я все об этой Татьяне, — произнесла Анна Викторовна с некоторой неловкостью в голосе. — Она не выходила из дома.

— Не понимаю, что Вы хотите сказать, — ответил я ей.

— Ну, она сама мне сказала, — пояснила Анна Викторовна, — что она не выходила из дома своего мучителя.

Ну, это в какой-то мере соотносится с моим впечатлением от увиденного в доме Воеводина. Вот только…

Я не хочу, чтобы она участвовала в расследовании. Я думал, что смогу это оставить неизменным, но я просто не хочу. Да и не могу, наверное. Потому что я сейчас смотрю на нее и вижу иное. Вижу то же, что и вчера. А потом вспоминаю, что скоро она станет женой Разумовского, и едва сдерживаю ярость. Я не могу работать в этом состоянии, а работа — это единственное, что осталось теперь в моей жизни. И эту последнюю соломинку я ей не отдам. Анна Викторовна больше не будет участвовать в полицейских делах.

— Помилуйте, господин Воеводин уважаемый человек, солидный гражданин, — ответил я ей предельно холодно.

— И что? — спросила она. — Вы можете хотя бы обыск в его доме провести?

— А что искать? — резко спросил я.

— Тело, — ответила она незамедлительно.

— При всем уважении, Анна Викторовна, — ответил я, контролируя каждое свое слово, — зная, что Вы часто бываете правы, это немыслимо.

— Но приборы ведь Вы нашли? — удивилась она.

— Но это не повод подозревать господина Воеводина в убийстве, — твердо ответил я.

— Хорошо, — ответила Анна Викторовна. — Я все поняла.

Я видел, что она сердится на меня, что едва сдерживается. Пусть сердится, мне теперь уже нет разницы. Мне нужно работать, а ее присутствие меня отвлекает. Так что пусть рассердится на меня и уйдет.

— Я сама попробую что-нибудь сделать! — бросила Анна, решительным шагом направляясь к дверям.

Моя сдержанностью с оглушающим звоном разлетелась на миллион осколков. И каждый из них был очень острым.

— Ну да! — ответил я резко, — На меня же у Вас надежды нет?!

— Да все мои надежды только на Вас! — сказала Анна неожиданно взволнованно, и я слышал слезы в ее голосе. — Вот, — сказала Анна Викторовна, протягивая мне крошечный клочок бумаги. — Вот эту записку мне оставила Элис в солдатике.

Я взял в руки клочок бумаги. Он был весь исписан крошечными буквами, явно по-английски.

— И что значит этот текст? — спросил я.

— Я не знаю, — ответила Анна Викторовна. — Это зашифровано, также как в ее тетради.

— Хорошо, — вздохнул я устало. — Я возьму это с собой и попробую расшифровать.