Яна и Ян
Шрифт:
Бровь пришлось зашивать, и я испытал несколько неприятных мгновений. Но разве можно было сравнить эту боль с моими внутренними терзаниями? Ведь я разом потерял любимую девушку и уважение командира.
И вот все вошло в привычную колею. Так уж заведено в армии, где жизнь регламентирована правилами внутреннего распорядка и потому не остается времени для самокопания. Сурового наказания благодаря своей прежней безупречной службе я избежал. По крайней мере, я так думал некоторое время. Но, как выяснилось, глубоко заблуждался. Командир роты
Ну нет, братцы! Хотя Поспишил хвастун и фат и командует своими солдатами шаляй-валяй, а меня за глаза называет не иначе как «ретивым служакой», я из его взвода отличный делать не буду. Я за честную игру. Да и надоело мне все. Лацо рядом не было: его назначили командиром «моего» взвода. Не было со мной ни Вашека, ни Пушкворца, ни Мелишека. Мне согласились придать лишь Захариаша, причем по его собственной просьбе. Он даже осмелился побеспокоить самого командира батальона по этому поводу. Но мне было на все это ровным счетом наплевать. До осени как-нибудь дотяну, а там… прощай, армия.
Теперь-то уж я ни за что не останусь. Ни за что. В армии никогда не знаешь, в какой день и час тебя откуда-то сорвут и куда-то переведут, все время от тебя чего-то хотят и требуют.
Во взводе Поспишила оказались толковые, хорошие ребята. Они быстро поняли, что слухи, распространяемые обо мне, сильно преувеличены и что от них не будут требовать больше, чем при Поспишиле, и успокоились. Но на стрельбах мы выступили неважно, даже хуже, чем при Поспишиле. Захариаш мог точно заехать кому угодно в челюсть, но поразить цель оказался не в силах.
Мне не хочется рассказывать, как бушевал надпоручик Коциан. А потом меня вызвали к командиру батальона. Я уже знал, что его спокойный тон и манера держаться — это не поза, а черта характера. Правда, его тон мог быть разным — от дружеского до холодно-строгого.
— Вам было поручено, товарищ десятник, командование самым слабым взводом, были вверены люди, техника. Поймите, это было сделано не в наказание, а для того, чтобы вы уяснили, что в армии каждое последующее задание будет более сложным, чем предыдущее. Однако настоящему командиру любое задание должно быть по плечу.
Я молчал. Да и что я мог сказать, ведь все это время я действительно думал, что именно таким образом меня наказали.
— Ты, наверное, хотел почивать на лаврах в своем взводе? — спросил Рихта, переходя на «ты», и предложил мне сесть.
Я растерянно посмотрел на него и впервые почему-то подумал о нем, как об обыкновенном человеке, который еще довольно молод и наверняка нравится женщинам. Его семья жила в Праге, и он изредка туда ездил. Все же остальное время проводил здесь, в батальоне.
— Теперь
Я присел на край стула.
— Что у тебя произошло? Ты дрался из-за девушки? — спросил он.
Я кивнул.
— Судя по тому, в каком виде ты явился, победить соперника тебе не удалось, — заключил он.
Я горько улыбнулся в ответ:
— Я не хотел добиваться ее в драке, все произошло совершенно случайно.
— Конечно, случайность невозможно предвидеть, но не забывай, что случайность — это тоже проявление закономерности. А теперь как обстоят твои дела?
— Я думал, что взвод Поспишила…
— Не будем пока говорить о взводе. Как твои дела?
И я рассказал ему обо всем. Без подробностей, но совершенно откровенно. Складом своего характера Рихта напоминал мне Яну. Перед ними не надо было притворяться, иначе ты рисковал утратить что-то очень важное. Сейчас Рихта слушал меня внимательно, подперев подбородок.
— Черт побери! — нетерпеливо воскликнул наконец он. — Во всем этом есть и моя доля вины. Помнится, в свое время я говорил тебе, что неразрешимых проблем не существует. Вот ты и попробовал решить их по-своему…
Рихта перечислил все мои промахи, сделанные за последнее время, и вновь заострил внимание на том, что, будучи командиром взвода Поспишила, я не оправдал доверия командования. История моей любви Рихту вовсе не тронула. Да и чего можно было ждать от человека, который давно позабыл о любовных переживаниях и занимался лишь делами батальона?
Огонь в печи погас. В воздухе плавало столько дыма, что хоть топор вешай — столько сигарет выкурили мы с майором. И во мне наконец созрела решимость доказать командиру батальона, что я не стал хуже и смогу выполнить любое его задание.
— Я не знаю, — проговорил я, — удастся ли мне сделать из этого взвода отличное подразделение и тем самым приумножить славу батальона, но…
Он прервал меня:
— От тебя никто и не требует ее приумножать. Знаешь, в чем нуждается наша армия? В хорошо обученных кадрах — в командирах и солдатах, которые понимали бы свое назначение и были преданы ратному Делу. И если ты не осознал этого сердцем, то из тебя никогда не получится настоящего солдата. Люди доверили нам свои жизни, охрану и защиту нашей родины, и наша святая обязанность — оправдать это доверие…
Беседа наша затянулась до глубокой ночи. Мы варили себе кофе, неоднократно проветривали кабинет майора и снова курили. И говорили, говорили… Постепенно у меня исчезло ощущение, что, потеряв Яну, я потерял все на свете. Проблемы, которые еще совсем недавно меня так мучили, отодвинулись куда-то на задний план. И теперь я был твердо убежден, что здесь, в армии, мне верят, на меня рассчитывают, и я не вправе спасовать.
О Яне стараюсь не думать. «Сколько трудных дорог нужно смело пройти, чтоб по праву мужчиною зваться…» На этих дорогах нас поджидают суровые испытания, тяжкие мучения, утрата близких и любимых, но все это мы должны преодолеть. Да-да, должны!