За пределами ведомых нам полей

Назаренко Михаил

Кумал Мак-Кормак, последний ирландский языческий бард, который еще говорит с живой природой на одном языке – и это язык его поэзии, а значит язык действенной магии. Барда распинают монахи, а их жестоко уничтожают новые завоеватели – пуритане сэра Фредерика Гамильтона; духи помогают последнему аббату отомстить мучителям так, чтобы его предсмертное проклятие сбылось. Последний король Ирландии, наполовину человек, наполовину ши с соколиными перьями вместо волос, всё повергает к ногам земной женщины, которую полюбил, но она только раскрывает королю глаза на то, что он нечеловек. Мудрость же короля заключается в том, чтобы приказать законникам-филидам и бардам: «Живите в согласии со своей природой и призовите Эохайда Сметливого править вами, а я отправляюсь

на поиски своих единокровных».

Но все последние прощания и новые эпохи сочетаются для Йейтса в образе поэта – Рыжего Ханрахана, чей образ собран частично из легенд о Томасе Рифмаче, частично из преданий о последнем великом барде и скрипаче Ирландии Рафтери, а во многом является alter ego самого Йейтса.

«Рассказы о Рыжем Ханрахане», опубликованные в 1905 году (первый вариант вошел в «Сокровенную розу»), завершили первый кельтский цикл Йейтса. Все темы прежних сборников вошли в него как составные части. Однако «Рассказы» обладают сквозным сюжетом – историей жизни бродяги-поэта. В отличие от многих романтиков и модернистов, Йейтс не строит свой миф на паутине двусмысленностей и сомнений – а видел ли Ханрахан фейри или ему только почудилось. Все впечатления Ханрахана реальны настолько же, насколько и все прочие события текста, который, маскируясь под легенду, на самом деле ею не является.

В бурную ночь бард попадает внутрь волшебного холма, где ему являются магический котел, круглый камень, копье из жерди и обнаженный меч, которые символизируют одновременно четыре масти младших арканов Таро и четыре древних сокровища Ирландии – котел Дагда, камень Фаль, копье Луга и меч Нуаду. Растерявшийся Ханрахан, подобно рыцарю Персивалю, не смог задать правильный вопрос – и утратил радость, силу, храбрость и знание. Час, проведенный в холме, обернулся годом обычной жизни: возлюбленная вышла замуж за другого, и дома у него не осталось. Так начинается полная приключений и постоянных странствий жизнь волшебного поэта Рыжего Ханрахана, который нигде не может остановиться надолго.

Самое торжественное соединение оккультного и мифического происходит в момент смерти Рыжего Ханрахана. Смерть, последняя инициация, замыкает и отражает инициацию рождения: вновь появляются старухи из холма с картами Таро – символами сокровищ Ирландии, а умирающий все четче видит скрытые до этого знаки и признаки духов. На этот раз Ханрахану достает сил громко задать роковые вопросы (также заимствованные у Персиваля): «Котел, камень, меч и копье. Что они означают? И кому принадлежат?». В момент смерти Ханрахан сочетается духовным браком с таинственной женщиной: поэт венчается с Иным и Нездешним, круг замыкается, змей кусает себя за хвост и судьба Рыжего Ханрахана, в которой Уильям Батлер Йейтс видел и собственную судьбу, становится таким же преданием, как и другие, и оставляет читателя перед выбором – верить всему или ничему из того, что о ней сказано.

Честертон, не раз встречавший «Уилли Йейтса» в Лондоне, более всего ценил его «боевитость», в том числе и в вопросах мифических. «Как истинный рационалист, он говорил, что фейри ничуть не противоречат разуму. Материалистов он сражал вчистую, кроя их отвлеченные теории очень конкретной мистикой. “Выдумки! – презрительно восклицал он. – Какие уж выдумки, когда фермера Хогана вытащили из постели, как мешок с картошкой, – да, да, так и стащили! (Ирландский акцент наливался издевкой.) Стащили и отдубасили. Такого не придумаешь!” Он не только балаганил, он использовал здравый довод, который я запомнил навсегда: тысячи раз о таких случаях свидетельствовали не богемные, ненормальные люди, а нормальные, вроде крестьян. Фейри видят фермеры. Тот, кто зовет лопату лопатой, зовет духа духом» [121] .

121

Г. К. Честертон. Человек с Золотым Ключом. – М.: Вагриус, 2003. – С. 103-104 (пер. Н. Трауберг, с изменениями).

А в «Ортодоксии» (1908) Честертон даже вступил

в полемику с Йейтсом, который осмелился назвать эльфов «беззаконными». Честертон справедливо усмотрел в этом проявление ирландского бунтарского духа и модернистского своеволия, – а нет ничего более далекого от «этики страны эльфов», которая подчинена сложной системе запретов (не открывай запретную дверь! покинь королевский дворец до полуночи!) [122] .

Спор двух этик неразрешим, – но то, что англичанин и ирландец всерьез спорили именно о фейри, было большой победой Йейтса. Народ холмов в культуре начала века обрел плоть и кровь.

122

Г. К. Честертон. Вечный Человек. – М.: Политиздат, 1991. – С. 395-396.

«Есть два вида чистой поэзии, – писал Дансени. – Та, что отражает красоту мира, в коем пребывают наши тела, – и та, что создает загадочные царства, где обрывается география и начинаются волшебные земли, где сражаются боги и герои, и все еще поют сирены, и река Альф спускается во тьму из Ксанаду». 

Если творчество Йейтса можно, с известными оговорками, отнести к первому виду поэзии, то лучшие рассказы, пьесы и романы лорда Дансени (1878-1957), несомненно, принадлежат ко второму. И лучше всего различие между ними покажет одна история, которую Дансени поведал в книге «Моя Ирландия» (1937). Однажды он разговорился с крестьянином и спросил, не заметил ли тот вереницу болотных огоньков. Крестьянин, вместо того, чтобы, как подобает носителю патриархальной духовности, рассказать о личных встречах со «смертными свечами», отделался кратким: «Не верю я в этих Джеков-с-фонарями…» И только после расспросов Дансени признался: «Весной их по всему болоту – ужас сколько!»

Конечно, крестьянин боялся, что его высмеют. Конечно, за сорок лет после выхода «Кельтских сумерек» ирландское простонародье прониклось духом рационализма. Но еще важнее позиция самого Дансени: он не ищет присутствия мистики, болотным огням дает вполне научное обоснование и не печалится об исчезновении фейри. В отличие от Йейтса, он полагает, что фантастическое принадлежит только сфере вольного воображения. Вместо того, чтобы проникать в закрома национального фольклора и, оживляя полузабытые образы, делать их реальнее реального, – Дансени создает новые миры, которые должны стать тем зримее, чем более они необычайны. Миры, суть которых – фантазия и авторский стиль.

Можно сказать, что Йейтс и Дансени воплощают два полюса, между которыми пребывает вся современная фэнтези, – но это было бы чрезмерным упрощением. Толкин – «реконструктор» в еще большей степени, чем Йейтс, однако и Дансени на него повлиял чрезвычайно. Да и сам Дансени описывал не только зыбкое бытие Эльфландии, но и ведомые нам поля.

«Моя Ирландия» – говорил писатель, но мог бы с не меньшим правом сказать и «моя Англия». Происхождение у восемнадцатого барона Дансени – датское (потому ли боги в его рассказах не кельтские? – рассуждают критики). В одиннадцать лет он унаследовал титул и стал обладателем немалого состояния, которое значительно уменьшилось во время первой мировой войны: тогда он стал, по словам биографа, «чрезвычайно богат, как для поэта, и довольно беден, как для пэра».

В детстве и молодости Дансени был изолирован от современной политической и артистической жизни. Ему даже не давали газет, чтобы невинность не пострадала от чтения бракоразводной хроники. Сказки братьев Гримм и Андерсена волновали воображение подростка, а с ирландскими сказаниями он познакомился гораздо позже, и они, кажется, не произвели на него впечатления. В школе заставляли читать Библию, «и мысли мои обернулись к востоку,– вспоминал Дансени. – Годами ни один стиль, кроме библейского, не казался мне натуральным, и я боялся, что никогда не стану писателем, потому что никто другой этим стилем не пользовался.