Зарево зорь

Бальмонт Константин Дмитриевич

Роса («Две-три капельки смолы…»)

Две-три капельки смолы На сосне Суть прозрачные хвалы Жизни, Солнцу, и Луне. Иней в звёздочках немых, На окне Есть звездистый стройный стих Жизни, Солнцу, и Луне. Бриллиант-хрусталь-роса, Вся в огне, Зыбь лобзаний, в небеса, Жизни, Солнцу, и Луне. И слеза, что так светла, В тишине, Есть бессмертная хвала Жизни, Солнцу, и Луне.

Звёздный

звон

В звёздах – звон. Но мы не слышим. Но ведь мы не слышим много. Вот лунатик у порога. Вот он вышел. Он на крыше. Должен он идти всё выше. Он проходит по черте. Как идёт он, я не знаю; – Безошибочно, по краю, Он проходит в высоте. Белый призрак, спит, но дышит, Лик подъятый озарён. Я не слышу, он же слышит Лунный зов и звёздный звон.

Лунный сок

Обильная соком Луна Золотой расцвечает свой мёд. Поля. Полумгла. Тишина. Полночь счёт свой ведёт. Всё в золе пепелище зари. Счёт идёт. От единства чрез двойственность в стройное три, Мировое четыре, безумное пять, Через шесть освящённое семь, Восемь, Вечности лик, девять, десять опять, И одиннадцать. Дрогнула темь. И двенадцать. Горит вышина. Просиял небосклон. Лунным звоном вся полночь полна, Лунный звон. И воздушно, с высокой и злой высоты, На леса, на луга, на листы, на цветы, На мерцанья болот, на шуршание нив Полнолунница льёт свой колдующий мёд, И безумья струит, и взращает прилив, Заковала весь мир в голубой хоровод. О, Луна, яд твой светлый красив!

Новый серп

Я Новый Серп средь лунных начертаний. Подсолнечник в Июльском я саду, Лик Солнца, зачинатель мирозданий, А в ночь, меня ища, люби звезду. Я зыбь морей в немолкнущем буруне, Бездонный безызмерный небосклон, Я незабудка в Мае и в Июне, Я маковое зёрнышко, я сон.

Месяц

Месяц меряет недели, Изменяясь в красоте. Вот он виден еле-еле, Серповиден в высоте. Вот он серп для жатвы годный, Заострённый там внутри. Вот плывёт над бездной водной Полумесяц, – посмотри. Всё пышнее, всё светлее, Вот он встал как полный шар. Словно где-то там, алея, В круге зарева – пожар. Вот всё позже он восходит, С краю выем, убыль в нём. Чахнет бледный, грустно бродит, Опрокинут, виден днём. Меньше, тоньше, гаснет, тая. Умер. Нет нам лунных нег. Ждём. И вновь черта златая, Месяц меряет разбег.

Окрайность

Ты мне являешься Царевною жемчужин, Вся осиянная начальною Луной, Чей серп утонченный, взрастая, всеокружен. О, Златоокая, зачем ты не со мной? Опалы нежные я сердцем собираю, Из тайных раковин зову я жемчуга, И глянь на Море ты…

Туда… В окрайность… С краю Я влаги зачерпнул, и дождь к тебе бросаю. Те брызги для тебя. Ты всё мне дорога. Но, множа говор волн, с лазурью Моря дружен, Я разлучён с Луной, и с лучшей из жемчужин.

Из всех глубин

Из всех глубин собравши все жемчужности, На берегу, я думаю, один, О роковой блистательной ненужности Всех жемчугов глубин. Обрывы скал. Мой край – необитаемый. Здесь гибнут все, в прибое, корабли. И праздник дней, всегда в минутах чаемый, Всегда, навек, вдали. Лишь всплески волн, в бесчисленной повторности, Несут напев, не здесь пропевших, струн. И жемчуга горят, в своей узорности, Как сонмы мёртвых лун.

Бег минут

Ты видал, у Моря серого, как метелятся пески? Ты бродил, тоской истерзанный, в тёмном лесе, вдоль реки? Ты внимал, овеян вьюгами, ветра призрачный рассказ? Ты считал шуршанья шорохов, бег минут в полночный час? Ты слыхал, как вихри носятся, завывая сквозь трубу? Ты узнал, как сердце просится прочь бежать, сломив судьбу? Ты узнал души рыдание без слезы сомкнутых глаз? Ты узнал ли всё страдание ведать мысль в последний раз?

За порогом

Живой! Ты не знаешь, куда ты вступил? Ты ищешь мгновений в Былом! Но звоны струны и бряцанья кадил Смолкают в моей равновстречности сил. Здесь Ворон провеял крылом. Я судьбы свершаю, я пряжу пряду. Ты ведал, как колется тёрн? Лишь капелька крови, – и ум твой в бреду, И сон твой чрез триста я лет поведу. Я Норна. Ты знаешь ли Норн?

В лесу

Я был в лесу. Деревья не дрожали. Они застыли в ясной тишине. Как будто в мире не было печали. Как будто пытку не судили мне. Кто присудил? Не так же ль я безгласен, Как этот мир ветвей, вершин, стволов? Не так же ль мир мечты воздушно ясен, Моей мечты и тиховейных снов? Но вот, когда деревья, тесным кругом, Друг другу дышат, и сплетясь растут, Я должен быть врагом иль скудным другом, Душой быть там, когда прикован тут. Раздельность дней. Безбрежность разлученья. Прощай. Прощай. Чуть встретился, прощай. Идти путём глубокого мученья, И лишь на миг входить, чрез зиму, в май. Я падаю. Встаю. Иду. Теряюсь. Молю тебя: ты, кто-нибудь, услышь. Схожу с ума. В бездонном изменяюсь. Но лес молчит. Молчит. Какая тишь!

Всё ближе

Всё ближе, и ближе к заветному краю, ещё, и ещё, и совсем. Иду ли я к бездне, иль к светлому раю, – не знаю, и слеп я, и нем. И если б я видел, – пойду необманно, чтоб только, до края дойти. И если бы мог вопрошать, – не спросил бы других о последнем пути. Я буду ли вечно глядеть на повторность – всего – в кругозданных зрачках? Я буду ли вечно вникать в неземное – в земных и людских голосах? Иду, и уж ноги скользят, – и секунды звенят о черту острия. Как радостно быть без конца одиноким, и ведать, что Вечность – моя.