Затмение: Полутень

Ширли Джон

У Каракоса желудок свело.

— Я привёл тебя сюда, — сказал Уотсон, — чтобы определённым образом подготовить почву для тебя. Или подготовить почву в тебе. Экстрактор тебя изменит, о да. Мы тебя сотрём, перестроим от пяток до макушки, но обычная химическая установка новой личности меня не удовлетворяет. Мне казалось, что тебя следует подготовить. У меня такое чувство, что где-то в глубине души ты и сам отчасти сочувствуешь нашему стремлению к генетической чистоте, и зерно это, зароненное в тебя, резонирует с красотой происходящего здесь — красотой, проистекающей из истины.

— Вы меня готовите... в мистическом смысле?

— Вероятно, в духовном, да. — Уотсон слегка расслабился. — Мне всегда... казалось, что на той стороне тебя недооценивают. Я бы хотел сперва

попытаться переубедить тебя обычным способом. — Он пожал плечами. — Странные импульсы время от времени преследуют меня. — Он глянул вниз. — Ага. Четвёртая стадия эксперимента. Взгляни-ка, Каракос.

Каракос заставил себя взглянуть. До этого момента, боясь не совладать с гневом, он избегал присматриваться к секторам лагеря. Теперь он увидел, как узники кучкуются группами, придавленные грузом истощения почти до полной неподвижности. Увидел, что у привилегированных заключённых есть одёжки; остальных унижали, раздевая и подвергая пытке холодом. Увидел, как в поисках тепла те прижимаются друг к другу или раскачиваются, сидя на корточках, а матери из последних сил баюкают младенцев. Увидел юношу с лицом, словно бы затянутым серой пеленой полнейшего безмысленного отчаяния; остальные меж тем уныло оглядывались, шизея от надоедливого постоянства. Взглянуть в эту сторону: забор, запертые ворота, охранники, колючка; взглянуть в ту сторону: ещё один забор, колючка, охранники; взглянуть вон в ту сторону: стена и матовое окно, за которым, как знали узники, стоит кто-то из тюремщиков и наблюдает за ними; развернуться, оглянуться, увидеть забор, охранников и стены. Снова по кругу: забор, запертые ворота, охранники, колючка... Сколько бы раз ни повторять, цикл неизменен.

Даже отсюда Каракос видел, как истощены недоеданием непривилегированные узники; у них запали животы, потрескались губы, на лицах проступила печать унылого отупения. Но все они время от времени метали яростные взгляды в сторону другого сектора.

Ворота распахнулись, четверо ВАшников ворвались в непривилегированные сектора, выбрали наудачу нескольких узников и стали избивать.

— И, разумеется, — каркнул Каракос, — узников из привилегированных секторов обычно не бьют.

Узники кричали, разбегались и цеплялись друг за друга, пытаясь скрыться от охранников с бичами и парализаторами.

— Вы начинаете понимать, — отметил Купер, — как быстро заключённые впадают в животное состояние. Обратить их очень легко.

— Животное? — Каракос не поверил услышанному. Он с трудом сдерживался, чувствуя, как разгорается внутри желчно-гневное пламя, готовое пропалить сердце. Ему захотелось броситься на Купера.

Но он не двигался. Как если бы стоял на вершине флагштока, едва удерживая тело в равновесии. Он не осмеливался шевельнуться. Он просто стоял у окна, дрожа, не в силах даже утереть заливающий глаза пот, пока Купер отдавал в микрофон приказы охранникам; и вот охранники открыли межсекторные ворота.

Теперь в сектор 10 можно было попасть из секторов 11 и 12. Охранники отступили. В секторах не осталось никого, кроме узников.

Мало-помалу орава заключённых одиннадцатого и двенадцатого секторов стала выплёскиваться в десятый сектор, надвигаясь на перепуганных, загнанных в угол чернокожих.

Вначале процесс шёл медленно, однако уже через десять минут вспыхнула драка, а через пятнадцать минут четверых или пятерых негров затоптали насмерть.

Каракос кашлял и задыхался. Не от омерзения — это чувство в нём давно отмерло, — а от нечеловеческого, бездумного гнева на то, каким образом с этих людей ободрали всё человеческое и преобразили в новые формы, не содержащие ничего, кроме жажды насилия.

Уотсон снял с пояса телефон и сказал в него:

— Комната 44 готова для Жана-Мишеля, не так ли? Отлично.

Надо заставить их меня убить, пронеслось в голове у Каракоса. Иначе они меня используют, и я стану частью вот этого.

Вот этого... вот этой людской массы, где мужчины разрывали на куски других мужчин. И женщин. И детей.

Каракос лишился остатков

самоконтроля. Он спрыгнул с флагштока, развернулся к охраннику и, забыв про свои оковы, попытался кинуться на того со стиснутыми кулаками. Он вскрикнул от отчаяния, когда кандалы сковали его, и снова, когда что-то укололо его в руку. Он обернулся и увидел Купера: доктор сделал ему инъекцию. Он успел подумать: Они собираются меня использовать. Вослед этой мысли явился ужас, затмивший сознание, и тьма стала непроглядной.

Вашингтон, округ Колумбия

— И что сказал Унгер? — поинтересовался Хауи.

Стоунер пожал плечами.

— Не слишком много. Так, расплывчатый трёп о том, что прояснились неожиданные обстоятельства, и всем надо внимательно продумывать свои шаги, ну, ты меня понял, Кимосабе...

Хауи рассмеялся.

Два аналитика ЦРУ сидели в баре на Коннектикут-авеню в Вашингтоне, округ Колумбия. Бар нельзя было отнести к особо модным. Был тут древнючий музыкальный автомат двадцатого века, который играл энносотые переиздания Пэтси Клайн и Джорджа Джонса — старую добрую кантри-музыку двадцатого века вместо минимоно-зомбачьих напевов, хаотика, скатада или ангст-рока. Пол паркетный, а не бетонный или пластипрессовый, местами отсырел и потрескался от времени. Стулья в баре были не из пены, умевшей принимать форму тела, а из поцарапанного, заклеенного по углам скотчем ПВХ. Вместо видеоэкрана за барной стойкой висело зеркало.

Хауи со Стоунером сидели в старой щелястой деревянной кабинке, пили пиво «Одинокая звезда», импортированное из Техаса, и болтали. Бар пустовал, если не считать завсегдатая на стуле в дальнем конце стойки, болтавшего с крашеной блондинкой-барменшей, и постоянно чихавшего мужчины в четырёх кабинках дальше по залу. В Вашингтоне было восемь часов вечера, Стоунер вымотался на работе, но где-то внутри странное нервное возбуждение искало выхода и не находило.

Хауи был крупный мужик лет пятидесяти, бочкообразного сложения. Он носил бифокальные очки на носу и четыре золотых перстня на левой руке. Голову Хауи венчала колоссальных размеров ковбойская шляпа ослепительнобелого цвета, залихватски скошенная на затылок. Хауи так вырядился шутки ради, зная пристрастие Стоунера к музыке кантри. Правый глаз Хауи заменили на электронный имплант; двигалось глазное яблоко чуть-чуть иначе, нежели естественное, но вполне правдоподобно. Даже поддельные кровеносные сосуды на белке изобразили. Но если внимательно присмотреться к зрачку, можно было увидеть, как перекрываются лепестки диафрагмы.

— Унгер этим утром в бухгалтерии был, — сказал Хауи. Хауи некогда работал оперативником, а ныне числился в отделе внутреннего учёта и финансового оборота ЦРУ. — Говорил, что у него спецпроект, под который понадобились срочные средства, а дерика нет, попросил вызвать нашего супервайзера. Ну что за хрень собачья? Думает, Фенч ему бабла подкинет без отмашки сверху. Он спятил. — В голосе Хауи прозвучало нечто большее, чем просто неприязнь одного клерка к другому; что-то личное, угрюмо-болезненное.

— А от меня ему только и надо было, в плане документов, что файл Куппербайнда, — сказал Стоунер, следя за лицом Хауи.

— И только-то. — Это не был вопрос.

— Он про тебя упоминал.

Хауи смотрел на траченную молью лосиную голову над барной стойкой. Теперь его взгляд вернулся к Стоунеру и сфокусировался на собеседнике; искусственный глаз затратил на это лишнюю долю мгновения.

— Как там твой имплант, Хауи?

— Порядок. Но у меня траблы с остаточными изображениями. Эта штука словила какой-то телеканал, и я смотрел, как по офису футболисты бегают. А тут влезает передача с одной из этих, ну, ты в курсе, антинасильственных казней, и парню башку разнесло к ебеням прямо на глазах у зрителей. Между прочим, я как раз в нашей гребаной кафушке обедал. У меня совсем аппетит пропал. Может, лучше было с повязкой?.. А что Унгер про меня наплёл, чтоб ему провалиться?