Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Ширман Григорий Яковлевич

Увертюра

Факелы в глубоком мраке, Ад пылающей смолы, Машут розовые маки, Пышут рыжие орлы. Оживают сталагмиты, Пляшет пламя, злой народ. Круглый мир – полураскрытый Огненно-колючий грот. Осторожно. Там озера Полыхают в пустоте. Их вода красней позора, Точно кровь – озера те. В них вливаются, пьянея, Рокот рек и ропот лир. Дева рыжая Огнея Обнимает скорбный мир.

Часть первая

ЕРЕСЬ ТРИЖДЫ ЛОЖНАЯ или ЕРЕСЬ ЕЩЕ НЕ СОЖЖЕННАЯ или ЕРЕСЬ МУДРСТВУЮЩИХ ЛУКАВО

"Судите

меня, знатоки-буквоеды..."

Судите меня, знатоки-буквоеды, В клокочущем слове ищите греха. Я мастер, узнавший всю горечь победы, Объевшийся мясом собачьим стиха. Привинчены строфы зубами созвучий К морозному мрамору белых страниц, И воздух суровый, как ветер, певучий Жестоко закован в утесах границ. Он дико рыдает в объятьях ущелий, В эпитетах темных задумчив порой… Но нет, сквозь игольное ухо и щели Не высунет голову хаос сырой. И жадно грызет он гранитные стены, Царапает бездны зеленую медь, И пляшет метель полыхающей пены… А мастер стыдлив и не хочет шуметь.

"Я две зимы, два долгих лета..."

Н.А.

Я две зимы, два долгих лета Святую вольность презирал. С тобой, бестрепетная Лета, Я как с любовницей играл. Грешил сонетами велико, Не мог я Данта позабыть. Я даже раз сказал «музыка», Чтобы торжественнее быть. Высокий стиль средневековый, Тянувший землю к небесам, И на меня надел оковы, И стал готическим я сам. Я запад пел в огне востока, Но никогда я не был пуст. Враги бранили нас жестоко С пушистой пеной вражьих уст. Один с перстами на костяшках Просил от смерти страховать И, одолев два тома тяжких, Упал, бледнея, на кровать. А я, я тоже стал жесточе, Схватив за гриву быстрый стих, Чтоб враг не смог расправить очи, Чтоб слабый крик его затих.

"Пространство, музыку твою..."

Пространство, музыку твою, Твоих туманностей сплетенья Глазами жадными я пью, И шумно рад я бытию, Как рады птицы и растенья. И дар веселый, слова дар Я чувствую как жизнь вторую, – В тебя я верую, нектар, Ты крепок оттого, что стар, И на Олимпе я пирую. Толпы вопящей гул и бред Сюда заносит ветер нищий, И я, возвышенный поэт, Смеюсь над воплем низких бед В тиши богов, на их кладбище. Я по гробницам их влачу Свой плащ, тревожу ржавый цоколь, Срываю с мрамора парчу… Отсель как римлянин кричу Презрительное слово: прокуль.

"Четыре скелета, одетые в пламя..."

Четыре скелета, одетые в пламя, Что двигатель первый для звезд изобрел, Меня веселят золотыми крылами, – То лев, человек, и телец, и орел. Я не был на острове в море зеленом, Я не был в долине библейской реки, Но вижу я кости в дыму раскаленном, Колючие ребра, хребты и клыки. И слышу я клекот, и рык, и мычанье, – То прет из утробы разумная речь. Две тощие тени в мече и колчане Ее стерегут, но не могут сберечь. Колеса рокочут и в вихре грызутся, И каждое пышет, что камень топаз, И в свитке лазури, как буквы безумца, Разбросаны бездны пылающих глаз. Попробуйте, боги, воскреснуть принудьте Обросший легендами мира погост. Пусть время угаснет, но в смутной минуте Я блеск сберегу этих крыльев и звезд.

"В прозрачном сумраке нирваны..."

В прозрачном сумраке нирваны Сиянье лунного столпа. Плывут к стране обетованной Апостольские черепа. Песок

опаловой пустыни Течет меж пальцев грубых ног, Течет звезда в пустыне синей, Творца качается венок. А впереди лучисторогий Веселый старец Моисей, Он сам не ведает дороги, Единственной в пустыне всей. Плывут апостолы на запад, А думают, что на восток. Гниющих солнц холодный запах, А не лучей встает поток.

СТАРИК Из В. Гюго

Марат верил в Справедливость:

он требовал двухсот тысяч голов.

А. Франс

Вот вам за ночь Варфоломея, За альбигойцев, за Моле, – Кричал старик, погибель сея По взрытой яростью земле. Высокий, злой, седой и синий, Как факел ужаса, худой, Он плыл, роняя бурый иней, Качая длинной бородой. Она вбирала кровь, твердела, Отяжелела, слиплась вся, А он творил святое дело, Рубил, ругая и тряся. Он с каждым днем судил суровей, Его крутились прутья жил. Стакан живой кудрявой крови Мадам Сомбрейль он предложил. И сирый свой народ и вдовий Кропил он кровью и бесил, Когда без головы, без сил Упал шестнадцатый Людовик.

"Веселый век суровости полярной..."

Веселый век суровости полярной, Два полюса отведал Амундсен, Объял поэтов штиль эпистолярный, Смятения и натиска взамен. Кто матери, кто Горькому, кто милой – С оплаченным ответом письма шлют… Безбожник я, но «господи, помилуй» Шепчу невольно, как Везувий, лют. Я на поклон иду походкой кроткой В печальный склеп, где в воздухе гнилом Оброс угодник жидкою бородкой И высохла улыбка под стеклом. В заплатах пестрых тощая Европа. В британском фраке длинный Дон-Кихот С моноклем на скуле питекантропа В далекий собирается поход. В Ливонском крае, в крае Прибалтийском Живут оруженосцы у него, Их будит он, блестит стеклянным диском, Приказывает верить в торжество. А там, где зло, в бунтующем Бедламе Доступен каждому великий склеп, И, вея деревянными крылами, Гиганты перемалывают хлеб.

К ЗАПАДУ

До конца еще не солган Этот вымысел случайный. Нам завещаны надолго Неразгаданные тайны. Звезды пестры и крылаты, А луна бледней бумаги. Теребят свои халаты Чернокнижники и маги. В колпаках остроконечных Звездочеты и уроды, Мастерами дел заплечных Управляются народы. Не пробить прозрачной лирой Черствой кожи их слоновой. Ты к могилам апеллируй, Потрясающий основы. Мертвецов сухих измучай Музой яростной и щедрой… Не забудь, на всякий случай, Сервантеса-Сааведры.

"Романтиками всех времен..."

Романтиками всех времен Маститый месяц уважаем, И берег Леты заклеймен Скелетов мрачным урожаем. Их мясо вымыла молва И унесла в воронку ада, И в мире умерла баллада И в книгах выцвели слова. Лишь месяц дряхлый седовласый, Маститый месяц меж ветвей Еще плывет, и соловей Под ним всё те же точит лясы. Куда зовет певец веселый, Кого целует громко он? Ужель старинные костелы Еще умеют плавить звон. И к медной жаждущей гортани Еще язык их не прилип В железный этот век восстаний И женственно цветущих лип. Я не забуду бледной Вислы, Она милее Леты мне, – В ее росе, в траве отвислой Узнал я счастье на земле.